Ромен Роллан - Жизнь Толстого

То же впечатление двойственности оставляет и конец книги: строго реалистические картины третьей части и неожиданное заключение в евангельском духе – декларация веры, отнюдь не вытекающая логически из прежде сделанных наблюдений над жизнью. Уже не в первый раз вера Толстого пытается прилепиться к его реализму, но в прежних произведениях они полнее сочетались друг с другом. Здесь же они лишь сосуществуют, не смешиваясь, и контраст между ними тем разительнее, чем безапелляционней вера Толстого, с годами становящаяся все более бездоказательной, в то время как реализм его становится все смелее и острее. В этом след не усталости, но – старости, нечто вроде окостенения суставов. Религиозный финал не составляет органического вывода из всей книги. Это – deus ex machina. [209]И я убежден, что, несмотря на уверения Толстого, он все же не мог внутренне примирить два противоборствующих начала; правду художника и правду верующего.

Однако, хотя в романе «Воскресение» нет той полной внутренней гармонии, которая свойственна произведениям молодого Толстого, хотя я лично предпочитаю «Войну и мир», все же «Воскресение» является прекрасной и, быть может, самой правдивой поэмой человеческого сострадания. Читая это произведение, я с особой силой чувствую на себе ясный взгляд светло-серых проницательных глаз Толстого, которые смотрят «прямо в душу» [210]и в каждой душе видят Бога.

Толстой никогда не отрекался от искусства. Великий художник не может, даже если и хочет, отречься от того, что составляет смысл его жизни. Он может из религиозных соображений отказаться печатать свои произведения, но он не может не писать. Толстой никогда не переставал творить. Поль Буайе, который посетил Ясную Поляну в последние годы жизни Толстого, говорит, что он писал одновременно религиозные и полемические статьи, и художественные произведения. В этом чередовании был его отдых. Закончив ту или иную работу на социальную тему, как, например, воззвание к представителям правящих кругов или к тем, кем они управляли, он разрешал себе «вольность»: снова садился за один из тех прекрасных рассказов, которые писал в сущности для себя самого, – таков поэтический «Хаджи-Мурат», описывающий сопротивление, оказанное горцами под предводительством Шамиля правительственным войскам. Искусство всегда оставалось для Толстого отдыхом, удовольствием. Но он с некоторых пор считал суетой и тщеславием говорить о своем творчестве как о чем-то важном. [211]Кроме «Круга чтения» (1904–1905 гг.), собрания мыслей различных писателей о жизни и истине, являющегося подлинной антологией поэтической мудрости всех веков, начиная от священных книг Востока вплоть до современности, почти все художественные произведения Толстого, написанные позже 1900 г., остаются неопубликованными до его смерти.

Зато он щедро множит свои смелые, пылкие полемические и религиозные высказывания, неустанно участвуя в социальных битвах. С 1900 по 1910 г. битвы эти поглощают все его силы. Россия переживала тогда острые социальные и политические потрясения, и временами казалось, что царская империя, подорванная в своих основах, вот-вот рухнет. Ее поражение в русско-японской войне, революционный подъем, восстания в армии и флоте, кровавые репрессии, волнения в деревне – все это как бы предвещало «конец века», как назвал одно из своих произведений Толстой. Кульминационными были 1904 и 1905 гг. В эти годы Толстой опубликовал целый ряд работ, привлекших всеобщее внимание: «Единое на потребу», «Великий грех», «Конец века». [212]Последние десять лет жизни Толстой занимает исключительное положение не только в России, но и во всем мире. Он одинок, далек от всех партий, чужд всех отечеств, отлучен от церкви. [213]Неумолимая логика его рассуждений, непримиримость его веры привели Толстого к дилемме: разойтись с людьми или разойтись с истиной. Он вспомнил русскую пословицу: «Старому лгать что богатому красть» – и отдалился от людей, чтобы говорить правду. Он говорил всю правду и говорил ее всем. Неутомимый борец против лжи, он продолжает неутомимо травить все религиозные и общественные предрассудки, все суеверия и фетиши. Он разоблачает не только вред старых официальных устоев церкви-гонительницы и царского самодержавия. Теперь, когда все, кому не лень, бросают в них камень, он становится даже несколько спокойнее в этом смысле. Ему кажется, что все знают им цену и потому церковь и самодержавие уже не столь опасны. Ведь они делают то, что им положено, и никто не обманывается на их счет. Письмо Толстого царю Николаю II, [214]беспощадное в отношении монарха, которому он высказывает всю правду, полно снисхождения к нему как к человеку; Толстой называет царя «любезным братом», просит простить, если он невольно огорчил его, и подписывается: «Истинно желающий Вам истинного блага брат Ваш».

Но чего Толстой не прощает, что изобличает с особенной язвительностью сейчас, когда сорвана маска со старой лжи, – это ложь в ее новом обличье: не деспотизм, а иллюзию свободы. И трудно определить, кого из приверженцев новых кумиров он ненавидит больше – социалистов или либералов.

У Толстого была исконная неприязнь к либералам. Она родилась еще в то время, когда Толстой молодым офицером приехал из Севастополя и очутился в среде петербургских литераторов. Отсюда его размолвки с Тургеневым. Гордый аристократ, потомок древнего рода, он не терпел интеллигентов, непрошеных благодетелей народа, уверенных, что они могут спасти его своими утопиями. До мозга костей русский, [215]коренной дворянин, он с недоверием смотрит на либеральные новшества, на все эти конституционные идеи, идущие с Запада; а две поездки в Европу только усиливают его предубеждение. По возвращении из первой поездки он пишет:

«Главный мой камень преткновения есть тщеславие либерализма». [216]

Вернувшись из второй поездки, он отмечает, что привилегированное общество не имеет никакого права на свой лад воспитывать народ, которого оно не понимает. [217]

В «Анне Карениной» Толстой широко демонстрирует свое презрение к либералам. Так, Левин отказывается принимать участие в работах земства по народному образованию и в других модных нововведениях. Картины выборов в дворянском собрании показывают, что, заменяя старое, консервативное управление новым – либеральным, страна ничего не выигрывает. Ничто не изменилось, только стало одной ложью больше, да еще такой, которая не оправдана и не освящена вековыми традициями.

«Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли», – говорит представитель старого образа мыслей.

Толстой негодует на либералов за то, что они злоупотребляют словами: «народ, воля народа». Да что они знают о народе? Что такое для них народ?