А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

И Лютров понял, что впервые по-настоящему разглядел Боровского, и вовсе не потому, что тот "открылся", а потому, что обстоятельства, как это не раз бывало, преобразили самого Лютрова, его способность видеть. А Боровский знал себя таким. Такого себя защищал, утверждал, уверенный в своей силе, и раздражался, делал глупости, когда этого не хотели или не могли понять другие.

И мысль эта разом вымела из головы Лютрова все предвзятое, наносное, что скопилось там рядом с именем сидевшего слева человека.

- Костя, как ты там? - весело спросил Лютров.

- Как дети капитана Гранта, связанный.

- Жалуйся на Одессу, она так принимает.

Между тем Лютров отметил, что указатели скорости показывали ноль. Стрелки даже не вздрагивали. Видимо, грозовые ливни захлестнули трубку приемника воздушного давления, а при подъеме на высоту вода смерзлась. Он включил обогрев, и через несколько секунд стрелки ожили.

Все реже проваливаясь, "С-44" шел с левым разворотом, оставляя справа внизу испещренные молниями облака. Росла высота - 8000... 8200... 8400... На девяти тысячах Боровский выровнял самолет, и он уже совсем без толчков потянул строго по линии горизонта. Вначале не верилось, что все позади, но проходила минута, другая, а устойчивый полет ничем не нарушался.

- Впереди чистое небо, - сказал Саетгиреев.

Ровный гул двигателей казался музыкой.

- Возьмите штурвал, - сказал Боровский Лютрову и полез за сигаретами.

Несколько раз затянувшись, он улыбнулся, потер ровной ладонью кончик носа:

- Чуть не сыграли... напоследок, а?.. Веселый разговор!

Он снова потер кончик носа ладонью, потом рывком отодвинул кресло, вытянул ноги и свесил руки за подлокотники.

- Сколько до посадки, штурман? - спросил Лютров.

- Да около четырех часов. Мы тут хороший крюк сделали.

- Командир, - вклинился Карауш, - земля спрашивает, почему прервали связь?.. Хохмачи.

- Передай, проходили грозовой фронт.

- Вас понял... Предлагают запасной аэродром. Нам бы их заботы.

- Передай, нет необходимости. Идем на свой. Уточни у штурмана и сообщи время прибытия. Запроси погоду в районе посадки.

Боровский прикоснулся рукой к плечу Лютрова и показал погасшую сигарету, давая понять, что у него кончились спички. Разволновавшись вдруг, Лютров с такой поспешностью принялся шарить по карманам, что обронил коробок, вынудив Боровского наклониться.

- Ой, черт!.. Извините, Игорь Николаевич, - проговорил Лютров, впервые назвав командира по имени-отчеству.

Боровский весело сощурил глаза - ничего, мол, невелика помеха.

"С-44" шел навстречу занимающейся заре. Снижаясь, самолет все громче оповещал землю о своем прибытии, требовательно прижимался к ней, неся с собой громовой гул двигателей, шипенье и свист полета.

Но, едва коснувшись земли, он укрощенно стих, вполсилы изрыгая жар позади себя. Под ним была незыблемая опора, и его крылья могли отдохнуть...

Подкатив к стоянке, "С-44" замер в двадцати шагах от казавшейся совсем маленькой с высоты кабин фигуры Старика. Позади него чернела толпа людей. Двигатели наконец смолкли, турбины остановились. Спустившись на неправдоподобную своей неколебимостью землю, Лютров поглядел на небо. Над уходящей к востоку полосой летного поля распалялся, становился все огромнее и светлее огненно-туманный купол неба, в котором они прожили двое суток.

Со свалявшимися, пропотевшими шевелюрами, небритые, с расстегнутыми застежками-"молниями" на кожаных куртках, все пятеро, неловко передвигая ногами, двинулись в сторону ожидавшего их Старика.

Никто из них не позволял себе выйти вперед. Каждый нес в себе усталость шагающего рядом. Каждый отдавал себя и все свое всем и готов был защищать всех. Так роднит только хорошо сделанная работа, где за усилиями каждого судьба всех. Так роднит общая опасность, разметая химеры тщеславия, отчужденности, непонимания, неумения ценить лучшее в себе самом и друг в друге. Такова счастливая зависимость людей.

Все дурное в них осыпалось и отошло в небытие. Их ничто не отличало друг от друга. Не было изуродованного рябинами лица Боровского, ничего не значила красота аспидных глаз Саетгиреева, ничего не значили кривые ноги коротышки Тасманова, модная грациозность Кости Карауша и возвышающиеся над всеми тяжелеющие плечи Лготрова.

Согласные шаги по бетону отдавались в каждом, как эхо ударов их сердец, одного большого сердца. Над взлетной полосой всходило солнце.

Лето не заладилось. Холод, дожди, туманы... Непогода сбивала ритм работы, полеты то и дело откладывались, летный состав днями просиживал в комнате отдыха, безнадежно поглядывая на небо, на стоянку самолетов, укрытых набухшими от дождей потемневшими чехлами.

Каждый убивал время как мог. Для Кости Карауша приспел редкий случай позубоскалить над "отцами-командирами".

В пику Караушу штурман Козлевич принимается за историю о радисте, который выскочил из самолета, потому что не переключил тумблер с радио на СПУ и решил, раз ему никто не отвечает, значит, в самолете никого нет.

В такие минуты Козлевич не очень заикается, речь его становится почти гладкой, но не настолько, чтобы рассказанные им анекдоты производили должное впечатление.

- Смеху-то, смеху... Полны штаны, - не сдается Костя.

- Ты лучше скажи, как мы с тобой на охоту ходили. Не забыл?

- Ну! Собрались мы с Козлевичем на гусей. Едем. "Я, говорит, как бью? Бац - и готово, гола утка". - "Что за гола утка?" - "А после моего выстрела щипать не надо". Это он мне, не кому-нибудь... Приехали на разлив. Первые два дня молчал, а когда я взял пару гусей, говорит: "Давай, Костя, в одно ружье?" - "Как в одно?" - "Что набьем - пополам?" - "Интересное кино, говорю, у меня пара гусей, а у тебя гола утка!" Обиделся. Ладно... Сели ужинать - темно, а палатку еще не ставили, костра нет. "Беги, говорю, поищи кизяков, а я палатку растяну". - "Тебе надо - беги, а я себе и так сготовлю". - "Ну, думаю, хрен с тобой, куркуль..." Сижу, грызу сухари. А он чего-то нашел, запалил костер и так небрежно - швырь туда банку с болгарскими голубцами... "Ну, думаю, гола утка, чтоб я с тобой еще поехал!.." А он сидит боком к огню и чего-то из пальца тянет, занозу, что ли. А она не тянется. Тянул, тянул, и - рраз!! Ни костра, ни Козлевича, ни голубцов - банка взорвалась!..

Вместе со всеми от души хохочет и Козлевич, круглое щекастое лицо его округляется еще больше.

Карауш действует на всех как катализатор. Наперебой начинают вспоминать, кто, где, с кем летал, когда блудил по вине штурманов, какие у кого были командиры, инструкторы, курсанты. По тому, с какой горячностью ведутся рассказы, с каким интересом выслушиваются, нетрудно догадаться, что у каждого с этими историями связаны молодость, годы, вся жизнь. Брошен бильярд, оставлены шахматы и домино, все сходятся в тесную толпу, один перебивает другого, и кто тут разберет, где правда, где вымысел?..