А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

- Ихто не буваить?.. Ты Федю безрукого с Алупки знаешь? Так его Милка и Зурешка Сеньки Белана с Мисхора от помета Канадки Павлика Бреды из Старого Крыма, понял? Так шоб ты знал, Веста дяди Мити с Дерекоя, которая этому кобелю родная мать, так они промеж себя родные сестры!

- Шо ты людям метрику читаешь, как у милиции? Ты за ее вид скажи?

- Зачем тибе вид издался? Ты чутё проверь, а потом сообчай!..

- Пусть он скажить. Косарёв, скажи свое слово! Все поворачиваются к Косарёву. И щенок тоже, но тут же чихает от пущенного в его сторону дыма и стыдливо опускает крапчатую морду.

- Как тибе глянется собака?

Косарёв молчит. Молчит и курит.

Пекарь теряет терпение:

- Ну?

- Шо ну?

- Ха! Ты же собаку глядел?

- Ну?

- Он ишто, ненормальный? Люди располагают, он слово скажить!

- Косарёв обсуждаить повестку дня...

- Дробь, Самсон, - у пекаря кипит пьяное тяготение к ясности. - Ты у зубы глядел? Глядел. Хвост обсмотрел?.. Так скажи, что и как, а не моргай, как пеламида.

- Ихто?

- Он мине нервным изделает, паразит! Ихто! Собака!

Косарёв густо затягивается и предлагает с хорошо выдержанной назидательностью:

- У тыща девятьсот двадцатом годе достал я у Севастополе суку. Чистых французских кровей. Блу-балтон, понял?.. А звали иё... Сейжермей Вторая... Так то была собака. Ни одни пиндос от Керчи до Фороса не имел такой суки. Балерина!.. Не сука, а, можно сказать, переворот в науке... Но все-таки пришось эта... Обменять ее. На лошадь. У турка. Поскольку турок домой вертался.

- При чем тут турецкая лошадь?

- Ты слухай сперва... При том. что моя собака через месяц как ни в чем не бывало у конуры стоить!..

- Мокрая.

- Она тибе не Иисус Христос - пешком по воде ходить.

- И чего говорить?

- Ихто?

- Собака. Блу-балтон.

- Об чем?

- Об турецкой жизни.

- Ваня, скажи этому сумасшедшему человеку, может животная Черное море переплыть?

- Как плавать.

- По-собачьему.

- Уполне. У нас врачиха по-собачьему пять часов плавала, жир сгоняла, чтоб женский вид по всей форме.

- Так то врачиха!.. Она, может, по науке, может, она американские пилюли глотала...

"Оказывается, вы еще живы, вы еще умеете говорить на этом дурацком милом родном жаргоне?.." - думал Лютров, улыбаясь, всматриваясь в возбужденные лица, и таким неповторимо прекрасным, далеким эхом отзывались в душе их голоса.

У дяди Юры был потертый, но еще крепкий, устойчивый на волне ял с мотором, стоящим на кормовых шпангоутах; нещадно дымящим и нечно сырым от потеков масла.

Перед рассветом он спускал ял на воду и уходил в море ловить ставриду на самодур - "цыпарь". Но погода стояла теплая и тихая, рыба "не шла". Иногда попадалась пикша или катраны, Лютров видел разбросанные по двору остатки этой никчемной рыбы, над которой поработал трехколерный хозяйский кот.

И усыпляло и будило Лютрова море. Проснувшись, он натягивал синий спортивный костюм и шел к воде. Иногда вместе с дядей Юрой уходил в море и видел там восход солнца, священное действо рождения дня. Глядя, как розовеет и плавится выглаженная безветрием серо-стальная водная ширь, он думал, что всякое рождение в этом мире - рассвет: появление человека, животного, дерева. Всякое рождение - священно на земле, потому что сущность рождения - обретение света.

После возвращения с рыбалки он помогал старику вытаскивать ял на берег, относил в сарай тяжелые весла с веревочными петлями уключин, купался, пил чай и слушал городские новости в пересказе жены дяди Юры, глуховатой старухи Анисимовны. Она уважала Лютрова за внимание к ее долгим рассказам о том, как было в памятном ей прошлом, и сводила к нему всякий их разговор. Они вспоминали общих знакомых, кого и куда раскидало время, кто умер, кто жив и как живет. Помянули деда Макара и всех, кто когда-то работал на Ломке.

...Погода стояла тихая, жаркая, море лежало недвижно и, будто вылощенное, отблескивало серо-голубой пленкой.

По вечерам на горизонте, над полоской черно обозначенных снизу туч глазасто вспыхивала первая звезда. Чуть тронутая темнотой голубизна неба вокруг нее насыщалась синевой, чистой и глубокой. К западу синева переходила в размытую пустотно-легкую светящуюся зелень, которая затем выцветала и будто осыпалась в розовое марево над местом захода солнца. Море в той стороне тоже становилось акварельно-розовым, но дальше к востоку, все тусклее, все более неуловимо отблескивал солнечный жар заката. Наконец блеск исчезал, море па востоке словно затаивалось в полутьме, и только у берега, в тени обрыва и выступающей вровень с ним скалы, вода еще сохраняла Дневной пляжный сине-зеленый цвет.

Иногда перед заходом солнца слабый ветер поднимал суетливые нестройные волны. Море густо темнело, принималось судачить у берега, но за ночь стихало, сморенное теплотой, покоем, сном.

Ночь нередко заставала Лютрова высоко над городком и морем, на вершине Красной горки, рядом с мученицей-сосной, серо темневшей в месте надруба. Ее оголенные корни, высунувшиеся над обрывом и вновь ушедшие в землю, напоминали щупальца большого спрута. Лютров подолгу стоял там в темноте и глядел на восток, где от виноградных холмов медленно отделялась луна, превращаясь из медной в раскаленно-золотую. Небо в том месте, откуда она всходила, становилось чернее, холмы терялись в этой черноте, зато море, в сторону которого луна поднималась, облекалось в зыбкую пелену света; сначала свет четко обозначал границу воды у берега, затем отступал, рябил и рыхлился, растекаясь по дали, бессильный охватить водную беспредельность.

После долгих ночных прогулок Лютров спал до тех пор, пока Анисимовна не начинала кормить кур, и тогда пробуждение выглядело потешно. Держа в руках зеленую миску с зерном, она проходила за дом, куда глядело окно комнаты Лютрова, и принималась верещать неожиданно писклявым голосом:

- Иду-иду-иду-нате-нате-нате-нате!..

Курами овладевало помешательство. Они срывались к ней со всех сторон двора, с ходу подлетывали, топча друг друга, кувыркаясь и падая, суматошно хлопая крыльями... Паника продолжалась несколько мгновений и вдруг обрывалась, и тогда за окном слышалась сосредоточенная барабанная дробь клювов по противню. К этому времени Лютров сидел на кровати с видом провалившегося в преисподнюю, но еще не разобравшегося, где он.

По утрам он бродил над береговыми обрывами, по улицам городка, поднимался по нестираемым каменным лестницам, угадывая на плитах старые сколы и трещины, дважды побывал на кладбище, безуспешно пытаясь отыскать могилу деда, был на Ломке за кладбищем, где уже ничто не напоминало об известковой печи, кроме едва приметных остатков круглой кладки.

Выходя на прогулки ни свет ни заря, Лютров начинал свой путь по дорожкам мальцовского парка, защищенного от ветров с моря плотным рядом кипарисов. Шум моря, проникая сквозь пахучую листву ухоженного парка, звучал в нем, как негромкая музыка.