Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах

Понедельник, 3 декабря 1917 года

Эльфрида Кур видит, как гроб с телом лейтенанта Вальдекера покидает Шнайдемюль

День выдался необычайно холодный, но она все стоит на улице. Ждет уже долгих два часа. В руке она держит розу, купленную на сэкономленные деньги. И вот около половины третьего послышался барабанный бой. Затем стали различимы новые звуки: топот марширующих сапог, духовые инструменты, пение. И вот показалась вся процессия: сперва военный оркестр, затем полковой священник, катафалк, люди в трауре, в конце — почетный караул, состоявший из солдат в стальных касках и с винтовками.

Траурная процессия? Она должна была бы идти вместе с ними, она — одна из них. Хоронят лейтенанта Вернера Вальдекера. Его самолет потерпел крушение, и он погиб два дня назад. Эльфрида узнала об этом вчера, когда пришла в школу. В голове ее словно разверзлась “зияющая черная дыра”, и она двигалась чисто механически. И потом две мысли не дают ей покоя. Первая: как он теперь выглядит? Голова у него расколота, изранена, истерзана в куски? Вторая: как мне скрыть свои чувства перед людьми?

Катафалк проезжает мимо нее. Она видит гроб. Он коричневый, с плоской крышкой. На ней лежит венок. Когда катафалк оказывается вровень с ней, она делает несколько шагов вперед и бросает розу на гроб. Цветок скользит вниз и падает на мостовую.

Катафалк въезжает в распахнутые ворота грузового отделения вокзала. Погибший поедет как оплаченный багаж. На путях ожидает красно-коричневый товарный вагон. Гроб снимают с катафалка. Священник, стоя посреди штабелей коробок, читает что-то вслух из маленькой черной книжечки. Солдаты снимают каски. Хором читают “Отче наш”. Почетный караул вскидывает винтовки, раздаются три залпа. Затем наступает тишина. Эльфрида чувствует запах пороха. Гроб погружают в товарный вагон, за ним венок, после чего два железнодорожных рабочих в закопченной одежде закрывают двери вагона.

Эльфрида выходит на улицу. Видит, что там валяется ее роза. Она поднимает ее. Цветок уцелел. Она сует его себе под нос и, нагнув голову, убегает. За ее спиной играет военный оркестр.

Вторник, 4 декабря 1917 года

Андрей Лобанов-Ростовский сидит на вершине горы у перевала Писодери

Начиналось все как нельзя лучше. На рассвете они покинули лагерь у подножия горы и пустились в долгий путь наверх. Дорога узкая, но вполне пригодная для передвижения, она вьется серпантином вверх, к перевалу. Погода тоже прекрасная. Вид с горы великолепный. Повсюду, куда ни оглянись, виднеются высокие остроконечные вершины албанских гор. Но километров через десять начинаются трудности.

Андрей Лобанов-Ростовский находится на Балканах, далеко от своего дома и своей страны. Он записался добровольцем в соединение, которое отправили для подкрепления русского контингента в Салониках. Этот шаг был продиктован не жаждой приключений. Наоборот. Он разработал тщательный план — с целью оказаться подальше от той России, в которой политическая революция грозила обернуться социальной катастрофой: “Нас ждет массовое кровопролитие и, возможно, террор”.

Как обычно, он искал ответы на свои вопросы за чтением книг. За последние полгода он перепахал историческую литературу, книги о революциях (разумеется, о Великой французской, но еще и о революции 1848 года), о борьбе за власть между Марием и Суллой в Древнем Риме и тому подобное. Он все сидел с карандашом в руке, что-то помечал, размышлял, а в это время вокруг него Россия распадалась на части. Ему казалось, что он нашел очевидные параллели в фазах французской и русской революций. Что делали умные люди в тогдашней Франции? Да, они успели покинуть страну до начала террора, а потом, после падения Робеспьера, возвратились назад. Следовательно, надо переждать период распада, а потом вернуться обратно, когда жизнь снова нормализуется. Именно так он и надеялся поступить. Поэтому он и отправился добровольцем на этот фронт. Военная форма — его убежище.

Салоники произвели на него гнетущее впечатление. Отчасти видом сожженного города: “Никогда не видел разрушений такого масштаба”. Километры сгоревших домов. Гражданское население — греки, турки, евреи, албанцы — жили “как нищие в палатках или деревянных сараях посреди развалин, в которые превратились их дома”. А отчасти — настроением в союзнических войсках: он очень скоро понял, что началось моральное разложение и что “все возненавидели этот фронт”. Бои случались редко, зато болезни, и главным образом малярия, косили людей тысячами. В фешенебельных ресторанах рядом с солью и перцем на столах обычно ставили стаканчики с таблетками хинина. Солдаты-отпускники часто устраивали разные бесчинства, а в офицерских столовых то и дело вспыхивали потасовки между представителями разных армий. Последнее особенно шокировало Лобанова-Ростовского. Ничего подобного он прежде не видел. Враждовали обычно одни и те же: британцы, сербы и русские дрались с французами, итальянцами и греками. Где-то высоко в горах сбрендивший французский полковник провозгласил собственную карликовую республику, чеканил собственную валюту и выпускал свои почтовые марки.

Расчеты Лобанова-Ростовского не оправдались. Революционные потрясения ощущались даже на Балканах. Особенно после того, как до них докатилась новость о том, что большевики взяли власть в свои руки и вчера в Брест-Литовске начали с немцами переговоры о перемирии. После этого атмосфера в батальоне накалилась. Солдаты и унтер-офицеры ворчали, бурчали, перечили, не повиновались приказам, опаздывали на построение. Часовые спали на посту. Офицеры сомневались, надо ли выдавать боеприпасы личному составу. А сам Лобанов-Ростовский попал под обстрел. После этого случая его перевели в другое место и назначили командиром роты связи.

Именно эту роту он и вел сейчас через горы, направляясь к русской дивизии, стоявшей у озера Пресба. И единственная дорога, ведущая туда, пролегала через 1800-метровый перевал Писодери. Начало, как уже было сказано, оказалось удачным. Но выше лежал снег, и узенькая, извилистая тропа обледенела. Лобанов-Ростовский услышал позади себя крики и, обернувшись, увидел, как одна повозка, запряженная лошадьми, соскользнула вниз и свалилась с обрыва. Когда они добрались до обломков, одна лошадь уже погибла. Вторую он сам вынужден был пристрелить. Через какое-то время тропа сделалась столь крутой, что изнуренные лошади не могли идти дальше, и солдатам самим пришлось тащить повозки, продвигаясь вверх, метр за метром. Семьдесят мулов, нагруженных телеграфным оборудованием, справлялись лучше. Но у них не было навыка подобного восхождения, и двое из них все-таки скатились вниз. Время шло, и рота растянулась в длинную, тонкую нить солдат, повозок и вьючных животных, которые медленно карабкались вверх, к перевалу.