Елена Толстая - Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург

В «Детстве» Льва Толстого появляется и коробочка с золотыми деталями — прототип коробочки, которую клеит Лиля. Гувернер-дядька мальчиков Иртеньевых немец Карл Иваныч замечательно клеит и дарит бабушке Николеньки коробочку:

Он переложил коробочку из правой руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе. Бабушка, казалось, была в восхищении от коробочки, оклеенной золотыми каемками, и самой ласковой улыбкой выразила свою благодарность. Заметно, однако, было, что она не знала, куда поставить эту коробочку, и, должно быть, поэтому предложила папа посмотреть, как удивительно искусно она сделана.

Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать такую прекрасную штуку (Толстой Лев- 1: 68).

В эпизоде с разглядыванием Никитою картинок из «Нивы» описывается художник Ганс Вурст (по-немецки обе части этого имени пишутся вместе, оно означает «шут гороховый») и его творение. Немудрено, что, как писала покойная А. Крюкова в комментарии в составленном ею Собрании сочинений в 10 томах, «картина на описанный Толстым сюжет в журнале не появлялась; не удалось найти в нем и художника Ганса Вурста», однако похожие сюжеты «Нивы» поздних 80-х исследовательница собрала (Крюкова 1982: 599). Отразившаяся тут невинная ксенофобия младшего Толстого также питается примером Толстого-старшего, у которого в «Анне Карениной» политэконом Кознышев полемизирует с немецкими авторитетами Вурстом и Краутом. Немец-перец-колбаса (Вурст), кислая капуста (Краут).

Несомненно, Лев Толстой ответственен и за сцены половодья в «Детстве Никиты», символизирующие подъем полового инстинкта. Их прототип, по всей вероятности, — сцены половодья в романе «Воскресение».

Пушкинская традиция подключается в эпизоде с картой: Петруша Гринев приделывает мочальный хвост к мысу Доброй Надежды, а Никита, рисуя карту, направляет Амазонку вниз, на юг, к Огненной Земле. Это в обоих случаях переполняет чашу терпения: Петруша расстается с не обременявшим его учением гувернером и вскоре «пускай его послужит» в Богом забытой Белогорской крепости, а Никите, скорее всего, предстоит карьера телеграфиста на ближайшей к Сосновке железнодорожной станции Безенчук (где сосновцы отправляли и забирали почту). Самарская дыра совсем неподалеку от оренбургской.

Очаровательно перевирая пушкинского «Рыцаря бедного» («Жил на свете рыцарь бедный, / Молчаливый и простой, / С виду сумрачный и бледный, / Духом смелый и прямой»), матушка Никиты обращается к скворцу Желтухину: «Здравствуй, здравствуй, птицын серый, энергичный и живой»; «птицын» идеально ложится на «рыцарь», отождествление поддержано отвагой маленького птенчика Желтухина (эту реминисценцию независимо друг от друга услышали Павел Дмитриев и Аркадий Блюмбаум).

В отцовском кабинете «голова Пушкина между шкапами» почти шифрует пушкинский псевдоним «нкшп». А где же Лев Толстой? Не к нему ли отсылает львиная морда на загадочной вазочке? В раннем варианте вазочка оказывается украшенной и виноградными листьями, этот зверинорастительный орнамент скорее отсылает к дионисийской, природной теме. А вот и Тургенев: портрет дамы в амазонке и с хлыстиком: «Первая любовь»? И действительно, погубившая, только не отца героя, как у Тургенева, а прадедушку. И сам этот прадедушка со своими масонскими манускриптами, в один прекрасный день пропавший и только через пять лет приславший письмо из Сибири: «Искал покоя в мудрости, нашел забвение среди природы», — ни дать ни взять старец Федор Кузьмич.

Учитель, бывший семинарист Аркадий Иваныч, вводит более демократичную литературную традицию — Максима Горького: его невеста, неаппетитно названная Васса Ниловна, учительница, «прикована к постели больной матери». У Горького, соответственно, это драма «Васса Железнова» (1910) (имя и тема «железа») и роман «Мать» (1906), откуда отчество Ниловна.

Символические мотивы сообщают повести глубину и долговечность. В символическом значении, как знак романтической темы, употребляется здесь голубой цвет: голубой бант на платье девочки Лили и второй голубой бант в виде бабочки в волосах. Синяя коробочка с золотом — так сказать, «золото в лазури». Голубые квадраты лунного света лежат на полу, голубоватым светом освещен сугроб, в котором спрятался Никита, голубой вечереющий свет проникает в кабинет, где сидят влюбленные дети. Это особое, волшебное, волнующее значение голубых и синих оттенков, укорененное в романтической традиции, воспринятое символистами и Хлебниковым, воплощенное в поэтике группы «Голубая роза» (см. гл. 6).

Современный словарь символов так определяет значение синевы/голубизны:

Синий — самый глубокий из цветов. Взгляд не встречает в нем преграды и теряется в бесконечном. Он и самый нематериальный из цветов — это как бы аккумулированная прозрачность, пустота — воздуха, воды. Пустота чиста и холодна. Синий — самый холодный из цветов и самый чистый, кроме белого. Отсюда символика: он скрывает дефекты и дематериализует, в нем все исчезает, как птица в небе. Это путь к бесконечности, цвет синей птицы, недосягаемого счастья. Входить в синее — входить в зазеркалье, это путь мечты, климат ирреальности. Синий и голубой — это ночь и день ирреальности. Он сверхчеловечен и нечеловечен (Шевалье и др. 1973).

Русский модернизм, сознавая исходно зловещий смысл синего, сохраненный фразеологией в других языках, тем не менее постоянно сдвигал грань между синим и голубым для создания сложного амбивалентного аккорда, и в конце концов синий стал «плюсовым» и занял позицию основного романтического цвета, а голубой перестал восприниматься серьезно, вплоть до полной компрометации. Блок в статье о «Синей птице» Метерлинка еще пытался противостоять этому новейшему «неправильному» смешению, но был бессилен.

К тем же сквозным романтическим темам принадлежит и эмоционально насыщенный символический мотив «зачарованного царства» — волшебного леса из стихотворения Никиты, многократно поддержанный волшебными морозными узорами листьев на окнах и воображаемыми пейзажами чащ и прерий, навеянными чтением Фенимора Купера. Это также и архетипический заколдованный лес, соответствующий чарам и опасностям пола, то есть природы в человеке, из старых европейских сказок, «Сна в летнюю ночь», «Леса» Островского, «Обрыва» Гончарова и чеховского «Лешего» — вплоть до набоковской «Лолиты». Конечно, этот символ как нельзя более на месте в книге о первой любви.