Бенджамин Франклин - Время – деньги!

Каким-то образом мой памфлет попал в руки некоего Лионса, хирурга, автора книги «Непогрешимость человеческого суждения». Это послужило поводом для нашего знакомства. Лионс обратил на меня серьезное внимание, часто приглашал меня побеседовать на эти темы, водил меня в Хорнс, захудалую таверну в одном из переулков Чипсайда, и представил меня доктору Мандевилю, автору «Басни о пчелах» [13] Выдающаяся философская басня-сатира английского мыслителя Бернарда Мандевиля (1670–1733); вышла в свет в 1705 году под названием «Ропчущий улей, или мошенники, ставшие честными». При втором издании в 1714–1729 году Мандевиль назвал ее «Басней о пчелах». В произведении подвергаются критике пороки буржуазного мира, мира стяжателей и мошенников. , который имел там клуб; душой этого клуба был сам Мандевиль — очень остроумный, веселый товарищ. Лионс представил меня также доктору Пембертону из торгового дома Батсона, который обещал как-нибудь при случае дать мне возможность увидеть Исаака Ньютона, чего я страстно желал. Но этому желанию так и не суждено было исполниться.

Я привез с собой из Америки несколько редких вещиц. Главной среди них был кошелек из асбеста, который чистился огнем. Об этом услышал сэр Ганс Слоун. Он нанес мне визит, пригласил меня в свой дом в Блумсбери-сквер, показал мне все свои редкости и уговорил дополнить его коллекцию моим кошельком, уплатив за него крупную сумму.

В нашем доме жила молодая женщина, модистка, которая, кажется, имела лавку где-то в Клойстерсе. Она была хорошо воспитана, остроумна, весела и приятная собеседница. Ралф читал ей по вечерам пьесы; они сблизились; она переменила квартиру, он последовал за ней. Некоторое время они жили вместе, но он все еще был без работы, а ее доходов не хватало, чтобы прожить втроем с ее ребенком. Тогда Ралф решил уехать из Лондона и попытать счастья в сельской школе; он считал себя способным к этому делу, потому что обладал хорошим почерком и был мастером в арифметике и в счете. Но он находил это занятие ниже своего достоинства и, надеясь на лучшее будущее, опасался, как бы это низкое занятие его тогда не скомпрометировало. Поэтому он скрыл свое имя и оказал мне честь, приняв мое. Вскоре я получил от него письмо, в котором сообщалось, что он поселился в маленькой деревушке (кажется, в Беркшире, где он учил десять — двенадцать ребятишек чтению и письму за шесть пенсов с каждого в неделю), что он поручает миссис Т. моим заботам и просит меня писать ему по такому-то адресу, на имя мистера Франклина, учителя.

Он продолжал часто писать мне, высылая мне большие отрывки из своей эпической поэмы, которую он в то время сочинял, прося моих замечаний и поправок. Я посылал их ему время от времени, но больше старался отвадить его от литературных занятий. Как раз в то время была опубликована одна из сатир Янга. Я переписал и послал ему значительную часть этой сатиры, которая едко высмеивала глупость поклонников муз, рассчитывающих на успех с их помощью. Но все было напрасно — листы с отрывками из поэмы продолжали прибывать с каждой почтой. Тем временем миссис Т., потеряв из-за Ралфа своих друзей и работу, стала сильно нуждаться. Она часто посылала за мной и занимала у меня столько, сколько я мог уделить из своих средств, чтобы облегчить их положение. Я начал находить удовольствие в ее обществе, а так как в то время я не находился под сдерживающим влиянием религии, то попытался воспользоваться ее зависимостью от меня и позволил себе некоторые вольности (опять-таки ошибка), которые она отвергла с величайшим негодованием. Она написала о моем поведении Ралфу; это вызвало разрыв между нами; когда он вернулся в Лондон, то поставил меня в известность, что считает себя свободным от всех своих обязательств по отношению ко мне; из этого я сделал вывод, что мне нечего рассчитывать на возврат одолженных или авансированных ему денег. Это, однако, не имело большого значения, так как он был совершенно неплатежеспособен, а с утратой его дружбы я почувствовал, что с моих плеч свалилось тяжкое бремя. Я начал теперь задумываться над тем, как бы сделать некоторые сбережения, и, рассчитывая на лучшую оплату, перешел от Палмера к Уоттсу — в еще большую типографию, близ Линколнс Инн Филдз. Здесь я работал в течение всего своего дальнейшего пребывания в Лондоне.

Когда я поступил в эту типографию, то пристрастился к работе у печатного станка, полагая, что мне необходимы физические упражнения, к которым привык в Америке, где набор связан с печатанием. Я пил только воду; остальные рабочие, около пятидесяти человек, были большими любителями пива. Однажды я поднялся и спустился по лестнице, держа в каждой руке по большой печатной форме, тогда как другие несли только одну в обеих руках. Они очень удивились, убедившись на этом и на других примерах, что «водяной американец», как они прозвали меня, крепче, чем они, пившие крепкое пиво! У нас был «пивной мальчик», который всегда прислуживал в типографии, снабжая рабочих пивом. Мой товарищ по печатному станку каждый день выпивал пинту пива перед завтраком, пинту с хлебом и сыром за завтраком, пинту между завтраком и обедом, пинту за обедом, пинту около 6 часов вечера и еще одну по окончании дневной работы. Я считал это отвратительной привычкой, но он утверждал, что необходимо пить крепкое пиво, чтобы быть крепким для работы. Я пытался убедить его, что физическая сила, которую дает пиво, пропорциональна лишь количеству ячменного зерна или муки, растворенной в воде, из чего делают пиво, что в хлебце ценой в один пенни больше муки, и, следовательно, если бы он ел его с пинтой воды, это придало бы ему больше силы, чем кварта пива. Но он все-таки продолжал пить и должен был выплачивать каждый субботний вечер четыре или пять шиллингов за этот отвратительный напиток; я же был свободен от такой траты. Так эти несчастные постоянно сами себя губили.

Через несколько недель Уоттс пожелал, чтобы я перешел в наборную, и я расстался с печатниками. Наборщики потребовали с меня новый вступительный взнос на выпивку, размером в пять шиллингов. Я счел это плутовством, так как я уже заплатил такой взнос печатникам; хозяин был того же мнения и запретил мне платить его. Я держался две или три недели, в течение которых на меня смотрели как на отверженного. Мне пришлось испытать на себе проявление мелочной злобы: стоило мне только выйти из комнаты, как мои литеры смешивались, мои печатные материалы переставлялись и рвались и т. д. и т. д., и все это приписывалось действиям «типографского духа», который, как они говорили, всегда преследует тех, кто не принят законным порядком в число рабочих. Поэтому, несмотря на заступничество хозяина, мне пришлось исполнить их требование и уплатить деньги; я убедился, что глупо жить в ссоре с теми, с кем приходится постоянно иметь дело.