Глеб Скороходов - Фаина Раневская. Фуфа Великолепная, или с юмором по жизни

Пристань на Воробьевых горах. 1938 г.

В сорок шестом его уже не было, но каждый вечер, каждый свободный от съемок день я проводила в семье. И за долгие годы впервые почувствовала себя счастливой.

Снимали мы под Прагой, так что к маме добраться было не трудно. Немцы там построили шикарную киностудию, филиал своей УФы. Огромные павильоны, теплые, с новейшей аппаратурой, приборами света, которые катались под крышей и опускались, как захочется. Никогда такого не видела. И все действует без ремонта и остановок! Немцы там снимали до последних дней войны, и Любочка плясала свои «Журчат ручьи» на полу, на котором отбивала чечетку Марика Рекк в «Девушке моей мечты», — декорации этой картины еще не успели разобрать!

Наши тогда приняли решение: студия будет как трофей филиалом «Мосфильма». Мы появились на ней как новые хозяева, может, оттого нас и обслуживали по высшему разряду. Представляете, в моем распоряжении находился автомобиль! Никогда в жизни такого со мной не было. Но наши потом почему-то отдали студию чехам, те назвали ее «Баррандов», и все там, говорят, стало по-другому.

А тот свой зимний шарж я подарила Любочке. И подписалась: «Фей». Я рассказывала тебе, Таня, и Глебу, что назвала так себя при нашей первой встрече на «Мосфильме», когда Орлова решала свою судьбу. С тех пор этот «фей» стал нашим паролем.

— Фей дома? — звонит мне Любочка. — Попросите его к телефону.

— Фей вас слушает, — отвечаю я Михайловским басом — Неужели вы решили, что с вами говорит Фея Драже или, упаси Бог, Жизель?

Мы рассмеялись, а Ф. Г. добавила:

— Представить меня в «Щелкунчике», порхающей в пачке, — даже мне смешно. Хотя я над собой смеюсь редко — доставляю это удовольствие другим.

Она любит делать подарки и сама часто говорит:

— Я безумно люблю делать подарки. Безумно!

Насчет безумия не знаю. Но Нина Станиславовна рассказывала, как Ф. Г. подарила кому-то новую люстру. Роскошную. Или не подарила, а забыла ее в троллейбусе.

— Умоляю, про эту люстру — ни слова! — просила меня Ф. Г. — Делают из меня растеряху. То Танька Тэсс написала в «Известиях», что я теряю по двенадцать зонтов в году, по зонтику в месяц — на одних зонтах разоришься! То Нина вдруг начинает утверждать, что я кому-то подарила ее пылесос, когда по нему давно тосковала помойка! Я, может быть, действительно странная, но не настолько же!

Мне Ф. Г. дарит книги. Иногда я собираюсь уходить, а она:

— Постойте, прошу вас, так просто не отпущу! — и водит глазами по полкам. — Мне просто необходимо вам что-то подарить: без этого не смогу уснуть!

Однажды Ф. Г. мне пыталась всучить свою кофту:

— Нет, вы посмотрите, какая она! Чистая шерсть, пушинка к пушинке. И на пуговицах. Причем на мужскую сторону, обратите внимание — свидетельство моей тяги к мужескому полу! Не хотите? Ни разу не надеванную! Ну, примерьте хотя бы. Из приличия.

И сразу без перехода:

— Я вам не показывала, как портной — сексуальный маньяк проводит примерку? Нет? Ниночка, иди сюда! — Нина Станиславовна была на кухне. — А то на Глебе я не могу это показать — стесняюсь. — И мне: — Я скромная блядища.

То, что тут же разыграла Ф. Г., не передается словами. Портной внимательным взглядом осматривал заказчицу, оценивая ее прелести, просил повернуться к нему спиной, издавал восхищенное «О-о!» при виде задней части и спрашивал:

— Значит, вы хотите костюм? Строгого покроя, английский костюм — пиджак и юбка? — Он брал сантиметр. — Объем груди, значит... — При этом он не столько измерял ее, сколько обнимал заказчицу.

— А длина пиджака... — Его рука скользила вниз. — На груди сделаем бантики? — Мелом он намечал крестики. — Бантиков не надо? — И тут же двумя руками начинал энергично стирать их...

— Смеетесь? — удивлялась Ф. Г. — Если бы вы видели, как это показывает Утесов, стали бы от смеха заикой!

Вернусь к подаркам. Полгода назад Ф. Г. объявила:

— Дарю Вам Полное собрание сочинений великого пролетарского писателя Максима Горького. Все сорок томов.

Или пятьдесят? Все, кроме одного — томика с пьесами, который зажулила Ирина, быстро привыкающая к чужим книгам, как к своим.

В следующий раз Горький аккуратными стопками покоился у канапе в коридоре.

— Вас ждет! — напомнила Ф. Г.

Но поскольку я не проявлял никаких восторгов и никакой активности, месяца через три тома исчезли.

— Я нашла-таки человека, чего мне это стоило! — который ценит основоположника социалистического реализма! В домкоме! Если бы вы видели, как, обезумев от счастья, он целовал мне руки! Я полчаса потом мыла их горячей водой…

А вчера я получил в подарок двухтомник Алпатова «Этюды по истории искусства». Прекрасное издание, с иллюстрациями на мелованной бумаге и цветными картинками на вклейках. И оба тома в картонной коробочке с ангелом в «окне» — не знаю, как эта коробочка называется.

— Берите, берите! Я там все написала, чтобы вас не обвинили в воровстве!

Дома я посмотрел титул. Сначала шла надпись, сделанная чужим почерком: «Наимеждународнейшей между всех народных артистов мира, дорогой Фаине Георгиевне Раневской от всех Абдуловых. Август, 1968 г.». А ниже — знакомые буквы Ф. Г.: «Милый Глебуха, поскольку я не согласна с надписью дарителей, считаю себя вправе передарить Вам эти опусы по истории искусства в надежде, что Вы заделаетесь эрудитом. Ваша Ф. Р.».

С Любовью Орловой в фильме «Весна»

— Как удивительно все-таки устроен человек, — сказала мне вчера Ф. Г. -Проходят годы, и, если судьбой ему предназначена долгая жизнь, он начинает терять близких. В юности потеря воспринимается катастрофой, концом света, в зрелости — ударом, который надо перенести, в старости — я имею право судить и об этом возрасте — чувство остроты потери притупляется: это сама природа приучает к мысли о конечности жизни. Вам это не понять. А если и поймете, то абстрактно, вообще. Вы еще в потоке бегущих, и этот поток не дает вам ступить в сторону, увлекает за собой, да вы и сами не хотите отстать от него. И я ведь тоже!

Хотя казалось бы: теряю людей, которых хорошо знала, с которыми работала, дружила, была близка, вижу, чувствую, как все меньше сверстников остается рядом, — так надо перестать суетиться. А я опять хлопочу о новой роли, а в «Сэвидж» и под подбородком в последний раз так натянули кожу, что я в первом акте рта не могла раскрыть и в антракте устроила скандал! Зачем? Не надо, говорят, тратить бесценные нервные клетки, которых у нас, оказывается, так много, что я не понимаю, что с ними еще делать?!