Глеб Скороходов - Фаина Раневская. Фуфа Великолепная, или с юмором по жизни

— Вы понимаете, что говорите?! — взорвалась вдруг Ф. Г. — Терпеть не могу эту «мужскую солидарность»! А если человек сопьется, будете произносить траурные речи? Откуда такое легкомыслие?! Или я слишком долго живу на свете? Но неужели вы не знаете, чем это кончается? Какой талант был у Олеши — чудо просто! Юрий Карлович, верх джентльменства, элегантности и изящества! И что стало?! А Валентин Стенич! Мы познакомились в Ленинграде. Прекрасный поэт, легкий, воздушный, знал в совершенстве английский, французский. Да вы его знаете — Утесов пел его песню про американского солдата — еще до войны. Стенич навеселе порхал по Невскому, сыпал анекдоты, вскоре сел и исчез бесследно. Варианты могут быть разные, источник — один. «Любавиных» через несколько дней я принес Ф. Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне, — Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образец для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе…

Что, решили Ильинского прочитать? — удивилась Ф. Г., увидев у меня его книгу «Сам о себе», не раз ею обруганную. — Или зачесалось проверить справедливость моей критики?! Не выйдет — кишка тонка! — И сама рассмеялась: — Как вы думаете, какую именно кишку имел в виду русский народ?

— Мне кажется, что вы несправедливы к этой книге, — сказал я.

— Но, голубчик, назвать свою книгу «Сам о себе» — просто нахальство! Ячество! — было такое нескладное слово еще до вашего рождения. «Сам о себе»! И встать в позу: ноги циркулем, животик вперед, нос кверху и правую руку задрать! Неужели не ясно?

— Но Ильинский в этой книге не хвастает, — настаивал я на своем, — он рассказывает такое, что другой о себе говорить бы не стал.

— Например?

— Ну, вот это признание, — я открыл страницу, куда заранее положил закладку. — «Оглядываясь назад, я должен сказать, что я, пожалуй, не отличался скромностью и преувеличивал степень моего мастерства. Я был о самом себе высокого мнения». Вот как!

— Готовились? Еще что-нибудь там отметили? Уголочки не загибали? Сколько я вас ни учу, а вы решили спорить с мудрой старой женщиной! Но если вы не замечаете, что говорить самому о степени своего мастерства по крайней мере нескромно, то как тут спорить?! Это в ВТО однажды затащили меня в зал, а там на сцену вышла актриса, народная-пренародная, трижды лауреатная, с двумя десятками орденов, которые она не надела только потому, что пожалела кружева, да вы знаете ее — вечную Анну Каренину, и начала доверительным тоном: «Мое творчество сложилось под влиянием великого Константина...». Я пробкой вылетела из зала! Ну, разве можно слушать, как человек называет свою работу «творчеством»?! Ну, представьте, я вылезла бы на сцену и сказала: «Мое искусство, товарищи, которое сейчас я вам...».

— А Станиславский?

— Что — Станиславский? Он назвал свою книгу «Моя жизнь в искусстве», а не «Мое искусство в жизни». И я же просила вас оставить эти булгаковские оценки — они из другой оперы! Смеетесь? Думаете, Михал Афанасьич был бы рад вашему смеху? Вот Сережа Образцов на своем творческом вечере берет в одну руку шикарную тростевую куклу, кажется, из Ливана или Индии, а на другую надевает шарик, деревянный, чистенький, гладкий, надевает на один палец, и доказывает, что эти куклы существовать рядом, общаться не могут: у них разная степень условности! Так же и булгаковский Станиславский из «Театрального романа» не смог бы заговорить с Константином Сергеевичем, работающим в Художественном: они находятся в разных измерениях.

Надеюсь, я не очень сложно выражаюсь? Аудитории понятно? — закончила Ф. Г. тоном профессора.

— Ильинский, — продолжала она, закурив, — еще одно доказательство, что я правильно не пишу о себе книгу. Что, идти, как он, от роли к роли, восхищаться пьесами, драматургами, режиссерами, театрами, наконец? Кому это нужно?! Я напишу: «Блистательный артист Певцов», а кто его видел, кто помнит, почему люди должны верить мне? Или я сделаю все наоборот — начну рассказывать о том, о чем в мемуарах говорить не принято.

Вспомню, например, как в тринадцатом годе у меня был любовник гусар-кавалерист. Когда мы остались вдвоем, я уже лежу, он разделся, подошел ко мне, и я вскрикнула:

— Ой, какой огромный!

А он довольно улыбнулся и, покачав в воздухе своим достоинством, гордо сказал:

— Овсом кормлю!

Я стал смеяться, и Ф. Г. вслед за мной. Сквозь смех она спросила:

— Ну что, такое можно? Кто это напечатает? Да я сама сгорела бы со стыда, увидев такое в книге!.. — И после паузы добавила: — Ив очередной раз проявила бы лицемерие!.. Почему у нас не пишут о том, о чем говорить не принято? Ну, напиши я, как во время войны, еще той, Первой, оказалась в Большом театре рядом с Верой Холодной, такой красавицей — глаз не оторвать. Ну, если на экране она хороша, то в жизни была вдвое, в десять раз прекраснее. Не помню, как я нашла в себе силы тут же не броситься целовать ее! Понимаю, кто-то найдет это забавным, кто-то решит, что мемуаристка сошла с ума, но писать об этом, наверное, просто не надо.

В роли Мурашкиной в коротрометражке «Драма». 1960 г.

Вот и ваш Ильинский делал свою книгу с постоянной оглядкой. Ну почему он ничего не написал про свою первую жену — я знала ее. Да ее знала вся Москва, наверное. Считали ее тенью Ильинского, кто-то думал, что она немного того, — Ф. Г. повертела пальцем у виска. — А она была превосходной, очень умной и высокообразованной женщиной. Весь классический репертуар, что читал Игорь Владимирович с эстрады, — от нее.

Он встретил ее еще мальчишкой — ну, двадцати лет ему не было. Таня Бирюкова работала у того же Мейерхольда, куда пришел он. Любовь, они расписались — тогда это можно было сделать через пять минут после первой встречи — и, кажется, были счастливы. Но Татьяна повторила ошибку, что делают многие: относилась к мужу как к своей собственности. Считала, что этой собственностью она вправе распоряжаться, контролировать каждый его шаг. В общем, это не тот случай, когда любящий готов целиком отдать себя любимому, ничего не требуя взамен. Таня бросила театр, чтобы Игорь был постоянно рядом, — ездила с ним на все съемки, на гастроли мейерхольдовской труппы и в поездки по городам, когда Ильинский начал читать в концертах прозу.

А вы знаете, что до революции эстрада не знала этого? Выступали чтецы-декламаторы со стихами Апухтина, рассказчики с анекдотами или юморесками Горбунова и Аверченко, но с «Крейцеровой сонатой» Толстого — никто и никогда. Актеры с издевкой называли мастеров художественного чтения «умельцами читать книги вслух».