Владимир Санников - Записки простодушного

Дети составляли исключение. Для детей у матерей находились (кроме обильных подзатыльников) и поцелуи, и ласковые слова. Но сдержанность, царящая в отношениях между родителями, сказывалась и на нас, детях, на нашем отношении к родителям. Однажды мой школьный друг Колька Нельзин преподал мне урок. Огорченная чем-то мама горько плачет, я испуганно и сочувственно издали смотрю на нее, а Колька шепчет: «Что ж ты?! Подойди, успокой мать!» Для нас такое было совершенно дико, мы, стараясь успокоить маму, всегда бросались что-нибудь делать — подметать, чистить стайку, пилить дрова.

Чуть ли не самое трудное для новых горожан — языковой барьер. Все мои родичи — крестьяне Пермской губернии — говорили на пермском диалекте северного наречия русского языка и унаследовали все основные признаки этого наречия: оканье, стяжение в глагольных формах (делат, читат вместо делает, читает), употребление согласуемых постпозитивных частиц (в литературном языке: село-то, дом-то, изба-то, руки-то, у нас: село-то, дом-от, изба-та, в избу-ту, руки-те), долгое твердое ш на месте мягкого щ (Мне шшука попалася — «Мне щука попалась») и т. д.

Конечно, были в речи старших моих родственников и некоторые различия (наш большой «клан» объединял выходцев из разных районов Прикамья): кто-то цокал (цисто вместо чисто), кто-то чокал (курича вместо курица). Говорящие и сами замечали, обыгрывали эти различия. Даже в частушках это отразилось:

Ну, а дядя Ваня у нас — особая статья, он сокал (Куриса снесла яисо; Скажи курисе, а она всей улисе) и смягчал заднеязычные г и к (Ванькя истопил банькю, потом попил чайкю).

Говорить «по-городски» мои родственники так и не научились. Конечно, самые броские отличия замечались и отметались: некоторые, особенно молодые, стали акать, говорить одежда, а не одёжа, велосипед, а не лесапед, лужа, а не лыва. Нередко, понятное дело, и впросак попадали, пытаясь показать, что тоже «не лыком шиты». И тут уж над ними смеялись не только «городские», но и «деревенские» тоже. Помню, рассказывали, как одна девушка из деревни, где вместо мягкого к и г (руки, ноги) говорили т, д ( рути, ноди), с достоинством потчевала гостей, демонстрируя свою образованность и умение обращаться с к и г: «Наке берике» (Нате, берите).

Или другая подобная история, о молодом крестьянском парне, который старательно акал, показывая свою образованность, да вдруг и разоблачил себя, употребив другую, более «грубую», чем оканье, диалектную черту: «Хадил па Маскве, шел па даске, упал с даски, да прямо в грезь!» (в грязь).

Эти и подобные звуковые различия между «городским» и «деревенским» языком нередко приводили к непониманию (« Виник, куриса — что это такое?»).

Чаще всего, однако, недоразумения при общении были связаны с лексикой. Немало было у нас диалектных, пермских слов, которые были непонятны «городским», а то и вводили их в заблуждение: обабок (подберезовик), синявка (сыроежка), становина (ночная сорочка), мизгирь (паук), векша (белка), калега (брюква), заплот (забор), робить (работать), гаркать (призывать: «Ну-ко, робетишка, Шурку погаркайте, ись (есть) пора!») и т. д. Особенно трудно было усвоить тонкости употребления слов. И сколько тут было недопониманий, довольно смешных, а иногда и печальных (и смех, и слезы)!

Вот мы с изумлением слышим, как соседская девочка говорит своей матери: «Я пойду погуляю, мама!» И та отвечает: «Погуляй-погуляй, дочка!» У нас, в пермских говорах, гулять значило вести распутную жизнь («Она от него гуляет!»), а желая поиграть на улице, мы спрашивали у мамы, можно ли побегать, и мама соглашалась: «Ладно, побегайте маленько!» Прилагательное самостоятельный значило у нас «солидный, серьезный» («Такой мужчина хороший, самостоятельный!»).

Глагол велеть значил одновременно и «приказывать», и «разрешать». Помню, мой друг Колька Нельзин переживал, что, играя с ружьем в доме своей тетки, всадил ей в бедро добрый заряд дроби. «Но она же сама велела ружьем поиграть!» — утешал я его, а он меня поправил: «Не велела, а разрешила!» А как он хохотал, когда я сказал, что у нас сегодня будут губы жарить ! Спросил: «А носы вы жарить не будете?» Дело в том, что у нас губами называли грибы, а губы (часть тела) — это у нас брылы. Или вот тетя Тоня (мать Кольки) кричит мне на их кухне: «Вова, подгорает! Быстро дай миску!» Я подаю кастрюлю. Она возмущается: «Ты что, смеешься?» А я и не думал смеяться. У нас миской называли кастрюлю (слова кастрюля вообще не было). А миску мои родичи именовали чашкой. Вы спросите: а как же именовали тогда чайную чашку? Так и именовали — чайная чашка.

А вот и еще несколько каламбурных несовпадений речи «деревенской» и «городской».

Кочи. Это не воспетые Некрасовым кочи (кочки): «…И кочи, и моховые болота, и пни — / Всё хорошо под сиянием лунным…» У нас это слово употреблялось в значении, которое даже Владимиру Далю было неизвестно: кочи — это волосы (кажется, только женские). Помню диалог:

— Машка, неужто шарам-то твоим (глазам) не стыдно ?

— Нет, ты сама постыдилася бы, зараза! Я те кочи-те повыдеру! (небольшая словесная разминка двух соперниц перед баталией, в ходе которой серьезно пострадали и «кочи», и прочие атрибуты женской красоты).

Слово водка выходцы из деревни не употребляли: только — вино. Было оно двух видов: белое вино (или просто белое) — водка, и красное вино — всё остальное. Помню, тетя Толя (Евстолия) шепчет мне за столом (это уже после войны было): «Нет, Вова, уж куда мне, старухе, белое пить! Ты мне послабже, красненького вон налей!», и кивает на бутылку с 60-градусным венгерским ромом.

Еще интересный пример — обращение к собеседнику. Как и в городе, у нас, выходцев из деревни, к близким родственникам обращались по имени: Ваня! Сима! А вот к взрослым родственникам не столь близким, а также и к знакомым обращались исключительно по отчеству (без имени!): Северьяновна! Афанасьич! И это независимо от возраста. Маму, например, близкие родственники звали Симой, а все остальные ее, молодую 30–35-летнюю женщину, именовали исключительно Николаевной. Помню, коренным воткинцам это казалось странным: «Что это вас, Ефросинья Николаевна, как старуху зовут — Николаевна ?» Странным казалось им и то, что все взрослые родственники одного из супругов называли любого родственника другого супруга сват (или сватья).