Всеволод Глуховцев - Александр Первый: император, христианин, человек

Иеремия Бентам (1748–1832) – социальный философ, основным исследовательским интересом которого являлась проблема построения эффективного и справедливого общества. Задача, прямо скажем, трудноподъёмная, однако Бентам, с лёгкостью в мыслях необыкновенной – характернейшая, очевиднейшая черта модных мудрецов XVIII века! (а он, несомненно, был дитя этого столетия) – полагал, что уж ему-то эту задачу решить удастся: он претендовал на авторство «теории счастья», не больше и не меньше.

Говоря популярно, «Просвещение» – идеология, упрощающая человеческий мир, сводящая его к эмпирически воспринимаемой действительности и, соответственно, полагающая, что величайшим историческим бедствием человечества было блуждание в призраках религии, теологии и метафизики – то есть, в том, чего нет. Надо сосредоточить интересы и усилия на земной жизни – тогда проблемы общества, веками неразрешимые из-за неверной постановки задачи, разрешатся самым замечательным образом…

Стоит ли считать методологически слабой установку, превращающую и личность человека и общество в некую слишком уж условную схему?.. Очевидно, да. Это неоправданное упрощение «вместе с водой выплёскивает и ребёнка», лишая мысль чего-то очень существенного, без чего все дальнейшие рассуждения и действия становятся зодчеством на песке. Собственно, это есть то, что в логике называется нарушением закона достаточного основания: люди, подобные Бентаму, рассуждали о счастье, очень поверхностно сознавая, что это такое и ещё хуже представляя сложность, многомерность и трагизм человеческого бытия. Бентам, говоря о «наибольшем счастье наибольшего числа людей», наверняка имел в виду сытость, комфорт, уютное жилище, жену, детей… Возможно, даже, он имел в виду и творчество: вот человек хорошо поужинал, окружён домашним теплом, горят дрова в печке… тогда, должно быть, захочется и на скрипке поиграть, нарисовать натюрморт, а может, повозиться с какими-нибудь химическими опытами… Вот вам и Бентамово счастье – и немудрено, что достичь такого предполагалось лишь социально-юридическими методами: этого, считалось, довольно. Установить разумные законы, нацеленные на увеличение благосостояния всех граждан – а дальше дело пойдёт само собой, эти самые граждане будут каждый самостоятельно делать себя счастливыми.

Карл Маркс, не деликатничая попусту, зло отозвался о Бентаме так: «Ни в какую эпоху, ни в какой стране не было ещё философа… который с таким самодовольством вещал бы обыденнейшие банальности» [43, т.1, 623 ]. Сказано лихо, в присущей многим социалистам манере с размаху чернить оппонентов – но нечто правдивое здесь ухвачено очень метко. Те, кого в наши годы не слишком разборчиво записывают в «просветители», надо полагать, были не только разными людьми, но и мировоззрение их было их достаточно различным, они могли жёстко дебатировать между собой – а нам через двести лет они кажутся чем-то почти однородным… Всё так, и всё-таки «буржуазная глупость» Бентама – или, говоря помягче, «философия обывателя» действительно есть то общее, что характерно для Вольтеров, Гольбахов, Бентамов и многих других философов, плохих и разных. Они жили на плоскости, не ведая глубин и высот, ведомых Канту, Кьеркегору, Достоевскому, Владимиру Соловьёву…

Но, памятуя о справедливости, должно сказать, что подобного рода концепции – будучи метафизически и исторически беспомощными, могут быть вполне продуктивными в решении некоторых прикладных социальных проблем. Счастья не принесут, а помочь навести какой-никакой порядок в государстве – да, способны… Наверняка Александр понимал это, когда ещё в 1814 году возобновил переписку с Бентамом на предмет консультаций в упорядочении российского законодательства – и тот охотно откликнулся.

К кодексу законов (Гражданскому Уложению) некогда приступал ещё Сперанский, потом это было прервано его опалою, войнами и странствиями Александра – и вот вернулось. Но вернулось, по сути, на круги своя: всё пришлось начинать сначала.

Сперанский взял за основу Наполеонов кодекс – ему данное изделие казалось юридическим универсумом. Это было, видимо, и так и не так; так – потому, что содержало в себе базовые качества, делающие право тем, что оно есть (Кодекс Наполеона, в сущности, являет собой дальнейшее развитие действительно универсальных, испытанных временем принципов римского права – через кодексы Феодосия и Юстиниана); не так – потому, что было слишком абстрактным. Когда новый министр юстиции Трощинский, Комиссия составления законов и Государственный совет взялись за рассмотрение запоздалого проекта Сперанского, вердикт после немалых прений и толкований был удручающий: не годится.

Тут не сбросишь со счетов и неприязнь к Сперанскому, в 1815 году бывшую не менее живой, чем в 1812-м – однако, претензии послевоенных законоведов нельзя считать одной лишь мелкой прихотью. Сановники справедливо сочли «кодекс Сперанского» сырым, не готовым ко встрече с российскими реалиями, не учитывающим веками сложившихся обычаев и традиций… короче говоря, документ нуждался в серьёзной доработке.

Наверное, Александру было не очень приятно слышать и такое резюме. Но ничего не скажешь – в словах министров и советников резон был, император сам это понимал. Поэтому и министерство и комиссия снова принялись за работу, и вот тут-то Бентам, конечно, мог дать реальную, практическую пользу.

Однако, дело как-то сразу не пошло на лад. Возможно, англичанин возомнил себя, выражаясь по-голливудски, «приглашённой звездой» и начал выставлять свои условия, на которых он согласен работать. Условия эти были вроде бы вполне разумными, но… Запад есть Запад, Восток есть Восток. Работодатели и наёмный интеллектуал друг друга не поняли.

Так, Бентам потребовал, чтобы все законодательные проекты обсуждались гласно – публиковались бы в газетах и журналах, после чего всякий желающий мог бы высказаться по поводу опубликованного, в том числе и печатно тоже. Требование вроде бы самое невинное, однако…

Вообще, надо признать, что в годы Александрова царствования пресса развивалась весьма активно. Если в 1801 году в России выходило всего 10 периодических изданий (журналов и газет), то за десятилетие 1801–1810 таковых возникло ещё 77, а за 1811–1820 годы – 51 [41, т.4, 224 ]. Конечно, не все из них выжили, многие и создавались-то «от безделья или от желания пошуметь» [там же], но ведь само «желание пошуметь» говорит о литературно-публицистическом процессе, о том, что тот живой и даже бодрый. И обсуждение законодательных проектов было бы возможно.

Возможно – но вот нужно ли?!

При том, что подавляющая часть российского простонародья была неграмотна, потребителей прессы хватало – рост газетных и журнальных номиналов свидетельствует о том красноречиво. Общественную жизнь император Александр сумел пробудить…