Всеволод Глуховцев - Александр Первый: император, христианин, человек

Судьба подарила Александру даже больше: две недели. А потом наступило седьмое ноября.

Нева – исключительно полноводная и напористая река, хотя и коротенькая (всего-то 75 километров). Она широкая, довольно глубокая и течение в ней быстрое – через поперечную площадь русла она прогоняет в единицу времени очень большой массив воды. Это с одной стороны хорошо, с другой плохо; плохая сторона чаще всего проявляется в ноябре, когда над Финским заливом дуют сильные северо-западные ветра, загоняющие морскую воду в устье Невы. Балтийский поток сталкивается с естественным невским течением – и воде остаётся лишь подниматься, затопляя побережье, то есть город Санкт-Петербург.

Неприятную особенность местности пришлось испытать на себе самому основателю города: Пётр начал строительство системы каналов, должных отводить избыток воды в критических случаях, и потом это строительство продолжалось… но при таких наводнениях, какие иной раз случаются в устье Невы, никакие каналы помочь не способны. Во вторую половину XVIII века Петербург топило почему-то особенно часто: 18 ноября 1755 года, 25 августа 1762-го, 20 ноября 1764-го… и, наконец, то самое, сильнейшее затопление 12 ноября 1777 года, предшествовавшее рождению Александра и породившее упорные зловещие слухи о том, что это было предзнаменованием; что раз уж появление на свет царственного младенца предварилось такой катастрофой, то следующая будет вестником чего?.. Страшно вымолвить.

В течение сорока шести лет бедствий не было. Неприятности погодные, конечно, случались, но во вменяемых пределах. Мрачные прорицания не то, чтобы позабылись, а как-то сгладились, с ними привыкли жить, как привыкает жить чахоточный со скрытой формой туберкулёза…

И вот сорок седьмой год.

Перед рассветом 7 ноября 1824 года с Петропавловской крепости тревожно захлопали холостые пушечные выстрелы, отмечавшие прибыль воды. Императрица Елизавета Алексеевна слышала их сквозь сон; она вообще плохо спала ночь, ощущала нудную головную боль, встала невыспавшейся и разбитой… и тут её настиг ещё один сюрприз: когда затопили камин, дым повалил в комнату. Сперва подумали было – забился дымоход; но выяснилось, что западный ветер усилился настолько, что напрочь забивает трубы: дым просто не может идти вверх.

Из окон дворца видно было, как чудовищно вздулась Нева: свинцово-серые волны плескались вровень с парапетом, тысячи брызг летели над ними веером. И такое же свинцовое небо опустилось, едва не цепляя Петропавловский шпиль – город точно застыл в смертном испуге меж двух стихий…

Вода хлынула через парапет.

И вот она уже топит дворцовые подвалы. Во дворце поднялась суматоха. Стало ясно, что вода будет прибывать ещё, и забегали придворные, лакеи, солдаты-гвардейцы, поволокли в верхние этажи мебель, картины, вазы, зеркала…

Секретарь Елизаветы Алексеевны Лонгинов не очень ловко сравнил Петербург с Атлантидой.

Но город вправду погружался в пучину вод – нечто апокалиптическое чудилось перепуганным людям в происходящем, казалось, что вот-вот тёмная вода сомкнётся с жутким небом… Из дворцовых подвалов полезли толпы крыс. К царю шли вести одна хуже другой: уровень воды повышается и повышается, деревянные дома окраин сметены, люди гибнут сотнями:

Так писал Пушкин в «Медном всаднике». В третьем часу пополудни царю донесли, что вода превысила отметку 1777 года: этого уровня не было никогда. Люди во дворце переглянулись, побледнели. Всем было ясно, что продлись ветер ещё часа два-три – и город погиб. «Месту сему быть пусту!..» – кликали беду на Петербург всяческие прорицатели ещё с Петровских времён. Сбывается?..

Нет, слава Богу, не сбылось. Да, наводнение поставило рекорд, держащийся и по сей день: 410 сантиметров выше ординара; разорение было страшное. Но ветер всё же стих, море отступило, Нева схлынула в свои берега. Жизнь вернулась в город.

Люди засуетились, обустраиваясь, восстанавливая разорённое. Пошли гулять забавные, трагикомические истории: графиня Толстая так разозлилась на Петра I, поставившего столицу на гиблом месте, что проезжая мимо памятника, того самого «Медного всадника», со злости показала ему язык; к какому-то старому холостяку приплыл ящик с младенцем, и старик, увидя в том знак свыше, усыновил дитя; а знаменитый баснописец Иван Андреевич Крылов, флегматик и обжора, проверяя после наводнения подвал Публичной библиотеки, нашёл там нечаянно заплывшую туда рыбину, тут же отправил её на сковородку и съел.

Юмор – спасение в любом ненастье, даже на войне. Люди смеялись, вспоминая пережитое, чтобы заглушить ужас. Но не смеялся Александр. Он распоряжался, хлопотал, ездил по городу, посещая наиболее пострадавшие районы… делал всё это, а в душе у него стояла смертная тоска, он чувствовал, что кольцо смыкается, что он в осаде, из которой выхода нет. Зайдя в одну из церквей, он увидел, что всё помещение заставлено гробами с телами утопленников – зрелище потрясло императора; он закрыл лицо руками и долго стоял так, плача. И всё люди в церкви плакали тоже. Кто-то сквозь слёзы сказал: «За грехи наши карает нас Господь!», на что Александр тихо ответил: «Нет, за мои».

Господь, конечно, не карает так, но простим необразованным людям их грубую теологию. Несчастье извиняет их.

Со дня 7 ноября 1824 года Александр окончательно смирился перед неизбежным. Принял страшную правду: он – отцеубийца. И жизнь раз за разом заставляет его вспомнить эти слова, и раз за разом всё упорней, всё жесточе и сильнее. Ты убил отца! И все напасти, что обрушиваются на близких его, вообще на его подданных – это всё твой непрощёный, неисправленный тобою грех. Не принял этот мир того, что старался сделать император. И что же, теперь каждый день его царствования будет днём бедствий?..

Наводнение действительно рассматривалось всеми как гнев Господень – Пушкин ничего не выдумал. Ходили упорные слухи, что это возмездие за православных греков, которых Россия бросила на произвол неправедного мира… Отец Феодосий Левицкий, исполнясь великой ревности, во весь голос объявил катастрофу бичом Божиим, «…поелику не видно со стороны правительства ни малого движения к покаянию»[44, т.3, 341 ]. После таких слов движение обнаружилось, правда, не к покаянию, а совсем иное: к отцу Феодосию явились два дюжих фельдегеря, взяли под белы руки и препроводили в Коневецкий монастырь на Ладожском озере; видимо, было решено, что подобные проповеди будет полезнее оглашать там, нежели в столице… А цензура строго-настрого запрещала печатать вообще что-либо о петербургских бедах.