Ева Берар - Бурная жизнь Ильи Эренбурга

На Европу надвигалась Первая мировая война, но Эренбургу, раздираемому религиозным кризисом, задавленному нуждой, поглощенному эстетическими спорами на Монпарнасе, было не до международной политики. В августе 1914 года он отправился в путешествие по Голландии, там война и застала его врасплох.

Он поспешно возвращается во Францию, в последний раз пересекая границу без визы. Что же делать? Как быть? Он набрасывается на газеты: в них море информации и дезинформации. Эренбургу надо разобраться в происходящем во Франции и в России. Часть русских эмигрантов намерена присоединиться к царской армии, превыше всего ставя долг защиты Отечества. Другие, напротив, записываются волонтерами во французскую армию, полагая, что победа республиканской Франции над кайзеровской Германией приведет к свержению самодержавия в России. Эренбург колеблется, не зная как поступить; в конце концов он решает последовать примеру своего друга Тихона Сорокина и отправляется на призывной пункт. Там его забраковали: армейский врач счел, что у этого двадцатитрехлетнего юноши сердце сильно изношено. Но это невезение обернулось большой удачей: через несколько месяцев русских волонтеров вопреки их желанию присоединят к Иностранному легиону. Они пытались протестовать, но бунт был подавлен, девятерых из них расстреляли. Несчастные умирали с возгласом «Vive la France!» на устах.

Однако бесславно отсиживаться в Париже было немыслимо для человека, который в юности грезил о баррикадах. Аполлинер, Блез Сандрар, Кислинг, Леже, Глез, друзья по парижской богеме и русской эмиграции ушли на фронт. Париж обезлюдел. Но вскоре на улицах стали появляться раненые и искалеченные. Как обычно в тылу, атмосферу отравляли всеобщий страх и коррупция, но при всем том «никогда Париж не был так прекрасен, как в эти годы войны. Чужеземец, теперь увидевший впервые Париж, удивится, сколь легка и сладка здесь жизнь. Но я знаю, что значит эта тишина, черные ночи и яркие розы на кладбищах. Только здесь, под небом Франции, возможна эта светлая печаль» [52] Эренбург И. Лик войны. София, 1920. С. 38–39. .

Эренбург сближается с Диего Риверой и русским поэтом Максом Волошиным. Эти трое стали неразлучны. Маревна вспоминает: «Когда они вместе шествовали вниз по улице де ля Гетэ, одной из наиболее людных на Монпарнасе, где прохожие и дети шутили, играли и шумели, кто-нибудь, посмотрев на них, говорил: „Эй, взгляни-ка на этих двух больших обезьян!“ А если с ними был еще Диего Ривера и я сама, то можно было услышать от уличных мальчишек: „Эй, парни! Да тут цирк появился! Две обезьяны, толстый слон и девица из 'Трех мушкетеров’!“ Ибо Диего Ривера был настоящим колоссом» [53] Маревна. Моя жизнь с художниками «Улья». . Был и четвертый мушкетер, Борис Савинков, легендарный эсер, террорист, тот самый, который убил великого князя Михаила Александровича. Всегда изящно одетый, серьезный, он заметно отличался от богемной компании. С Эренбургом они всегда жарко обсуждали политические вопросы, ссорились, но уважали друг друга.

Нередко к этой компании присоединялись и другие: Цадкин, Модильяни, Пикассо, скульптор Поль Корне. Вместе с Маревной они отправлялись навестить Макса Жакоба или Модильяни. Маревна описывает типичную вечеринку у Модильяни, когда «известные люди вели себя как безумцы или истеричные школьники»: «В этом хаосе, среди физических страданий, мы постоянно подстегивали рассудок алкоголем и наркотиками. Эренбург, Катя и я пели русские песни (вернее сказать, орали, потому что ни у кого из нас не было голоса) [54] Там же. С. 139–141. . Однажды ночью Эренбурга на улице арестовали полицейские и отправили в Шарантон — психиатрическую лечебницу. Его тут же отпустили, но перед этим наголо обрили. Когда на следующий день он опять появляется в кругу друзей, его нельзя было узнать без вечно растрепанных косм, в беспорядке ниспадавших на плечи: „Скажи мне честно, Жанна, и ты, Маревна, тоже, — умолял он нас, — я действительно схожу с ума или нет?“» [55] Там же. С. 89. Он много пьет, толстеет. Ночью он работает на вокзале Монпарнас, таская ящики. Иногда он исчезал на несколько дней, отправляясь на фронт с «Красным Крестом» или для того, чтобы «пополнить запасы». «Утром, серый, изможденный, он возвращался в Ротонду и снова приступал к работе. У него появились легкие странности. В кафе, на улице, у Жанны он издавал пронзительные крики. Мы никогда не были уверены, шутит ли он или это признаки delirium tremens — белой горячки» [56] Там же. С. 88. .

Эренбург жадно читает газеты, страдает от бездеятельности, сочиняет стихи. В стихах он говорит о разрушении Арраса и Реймса, о смерти Шарля Пеги, убитом на фронте, о погромах, которые устраивали русские солдаты над польскими евреями, обвиняя их в сотрудничестве с немцами.

Приехавший с фронта в отпуск художник Фернан Леже показал Эренбургу свои наброски, сделанные в окопах. Кубистические рисунки произвели на Илью глубокое впечатление: «…передо мной — лицо войны. В его рисунках нет ничего личного <���…> Нет красок: и пушки, и лица солдат на войне теряют цвет. Прямые линии, плоскости, рисунки, похожие на чертежи, отсутствие произвольного, увлекательно неправильного. На войне нет места мечте. Хорошо оборудованный завод для уничтожения человечества» [57] Эренбург И. Лик войны. С. 17. . В 1916 году, вдохновленный, надо полагать, примером совместного издания Блеза Сандрара и Сони Делоне «Проза транссибирского экспресса и маленькой Жанны французской», Эренбург издает литографским способом свою поэму «Повесть о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей», где эротика и мистицизм переплетаются с кубистскими иллюстрациями Диего Риверы.

Наблюдая с ужасом эпоху, в которой ему выпало жить, Эренбург погружается в Достоевского и Леона Блуа и обнаруживает у них пророческое акценты, которые созвучны его собственным мистическим поискам. Ему уже недостаточно читать и перечитывать Евангелие: он начинает изучать апокрифы. Он, не получивший даже среднего образования, берется за перевод испанских мистиков и средневековой французской поэзии — Вийона, Жоашена дю Белле, рисует акварели на ветхозаветные и евангельские сюжеты. Шанталь, молодая художница, происходившая из рабочей семьи и не принадлежавшая к монпарнасской богеме, приносит ему некоторое успокоение. Эренбург относится к ней с глубокой нежностью, но когда у него появится возможность вернуться в Россию, он оставит ее как часть парижской декорации.

Устав от бездействия, Эренбург завязывает знакомства с русскими социалистами, объединившимися вокруг парижского журнала «Наше слово», редактором которого был Лев Троцкий, прибывший в Париж в самом начале войны. Журнал стоял на антивоенной платформе «интернационализма», принятой европейскими социалистами на Циммервальдской конференции в 1915 году. Эренбург не разделяет их взглядов и потому всегда использует фигуры умолчания и последовательно избегает упоминания Троцкого: «Война вызывает во мне отвращение; я ненавижу шахтовладельцев, Пуанкаре и дам, одаряющих солдат амулетами, словом, лицемерие и трусость отсиживающихся в тылу; я готов произнести вслед за Шарлем Пеги: „Счастливы те, что умерли за четыре клочка земли“» [58] Он же. ЛГЖ. Кн. 1. С. 179. Что же такое эти «четыре клочка земли», которые отделяют его от интернационалистов из «Нашего слова»? Это, конечно, как всегда, Россия.