Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

10 апреля 1948 года. Эти годы не бесполезны. Что вообще может быть бесполезным? Время не бывает потерянным. В процессе ежедневного чтения я постигаю, сколь скудными базовыми знаниями обладает человек, получивший техническое образование. Как мало он на самом деле знает и понимает.

До сих пор мое чтение ограничивалось, в основном, писателями конца девятнадцатого века: Золя, Стриндберг, Достоевский, Толстой. Теперь я перешел к итальянскому Возрождению. Читаю книги по искусству и истории культуры, а также воспоминания современников, хроники, стихи и философские трактаты. В городской библиотеке Шпандау сорок тысяч томов. И я, как студент, составил долгосрочный план: следующие год-два я посвящу эпохе Возрождения, потом возьмусь за античный мир, потом ранний христианский период; и, возможно, на сладкое оставляю эру барокко. Программа на десять лет. В завершение я бы, пожалуй, написал эссе по архитектуре Джотто, воплощенной в его фресках. В этих фресках, написанных за сто лет до Брунеллески, которого искусствоведы считают первым архитектором эпохи Возрождения, проступают основные черты архитектуры Возрождения. Меня всегда интересовала тема «архитектурных элементов в живописи». Ведь то, что никогда не было построено, тоже является частью истории архитектуры. И, мне кажется, нереализованные проекты позволяют лучше понять дух эпохи, ее архитектурные задачи, чем воплощенные в жизнь творения архитекторов. Последние часто не соответствовали замыслу из-за недостатка средств, упрямых или несгибаемых покровителей или из-за предрассудков. Гитлеровский период тоже изобилует нереализованной архитектурой. Она приобретет совершенной другой облик, если когда-нибудь я достану из стола все планы и фотографии макетов, сделанные в те годы. Я выписываю заметки для будущих эссе из книг, которые читаю — примерно страниц десять убористым почерком в неделю.

25 апреля 1948 года. В течение трех месяцев каждое воскресенье я по два часа работал над большим рисунком. Сегодня закончил. Две колонны рухнувшего храма в греческом стиле, перед ними сидит скорбящая женщина. Солнце только встало и уже освещает капители. Скоро его лучи дотянутся до развалин; женщина выпрямится после ночи, проведенной в молитвах. Это рисунок ко дню рождения моей матери.

27 апреля 1948 года. Под руководством нашего главного садовника Нейрата мы сажаем овощи. Мы уже собрали урожай цикория и редиски. Выложили две грядки навоза для парника, накрытого стеклянным колпаком. Теперь я строю теплицу. По очереди работаю каменщиком, плотником, стекольщиком и начальником производства. Благодаря работе на свежем воздухе я чувствую себя здоровым. Я загорел. Крепко сплю и утром просыпаюсь бодрым и свежим. Меня больше не мучает бессонница, как в Нюрнберге, где я вел малоподвижный образ жизни.

Впервые в жизни я большую часть дня занимаюсь физическим трудом. И уже через несколько дней я начинаю испытывать желание полностью отдаться делу и, возможно, даже перебарщиваю. Вечерами часто болит спина. Выбит из сил, но доволен.

29 апреля 1948 года. По-прежнему напряженно и почти до изнеможения работаю в саду. Я удивляюсь своей энергии. Хотя я всегда так работаю. По-другому было только в самом начале, в школе и в университете, и когда я был молодым архитектором. Но вскоре после того, как мной, так сказать, завладел Гитлер, меня охватила страсть к работе, которая стала мне необходима, как наркотик. Даже во время коротких отпусков я переезжал из города в город, осматривал все больше соборов, музеев, храмов или башен, стараясь достичь блаженного состояния вечерней усталости. Мое отношение к работе сродни зависимости.

Конечно, должность министра вооружений отбирала у меня все силы. Мне пришлось целиком посвятить себя работе, чтобы восполнить недостаток знаний. С утра до ночи, даже во время еды на скорую руку, я вел важные переговоры, диктовал письма, проводил совещания, принимал решения. На каждом совещании возникали проблемы; мне приходилось искать ответы, принимать решения чрезвычайной важности. Раз в две недели я посещал разбомбленные заводы, штабы на фронтах или строительные площадки, чтобы набраться новых впечатлений, соприкоснуться с практической деятельностью. Думаю, я выдержал напряжение только благодаря этим поездкам. Разумеется, они добавляли мне работы, но в то же время придавали силы. Мне нравилось работать на пределе возможностей. В этом заключалось мое основное отличие от Гитлера, который считал вызванное войной постоянное напряжение тяжким бременем; он все время мечтал вернуться к спокойному ритму прежних лет.

5 мая 1948 года. В Шпандау только птицы могут навешать нас без всякого пропуска. Черные как смоль грачи улетели на восток; их место заняла дюжина серых ворон. Они ведут ожесточенные бои за власть с пустельгами, свившими гнездо в углублении крыши. Пара вяхирей, живших здесь прошлым летом, вернулась из Марокко, где проводила зиму. Еще у нас обитают несколько синиц, две сороки, а недавно по саду прогуливались две куропатки. Должно быть, где-то по соседству в Шпандау держат голубей. Время от времени они усаживаются на шестиметровую стену из красного кирпича и наблюдают за нами. В довершение этой сельской идиллии издалека доносится лай сторожевых собак.

— Идите все сюда, — зовет нас Функ. — Я должен сказать что-то важное. В мире царит зло. Повсюду обман. Даже здесь!

Мы с интересом подошли к нему.

— Должно быть двести листов. Но кто их считал? А я вот посчитал! Не поленился. И оказалось, их всего сто девяносто три. — Он бросает слова в наши озадаченные лица. — Я говорю о туалетной бумаге, конечно.

Появляется русский директор, маленький энергичный человек, имени которого мы не знаем. Мы расходимся.

— Почему разговариваете? Вы же знаете, что это verboten.

Он удаляется, но вскоре вновь неожиданно возникает в саду. На этот раз он застукал за разговорами Функа и Шираха. Они получили предупреждение. Ширах пренебрежительно бросает:

— Диктатура пролетариата.

11 мая 1948 года. Хотя, живя вместе, нам приходится тесно общаться, мы до сих пор держим личную жизнь при себе. По установившемуся правилу, мы не обсуждаем семейные вопросы. Попытка сохранить некое подобие частной жизни.

Сегодня Ширах впервые нарушил это негласное правило. Мы сооружали парник, и он стал рассказывать о родительском доме в Веймаре и своем детстве. Его отец был директором местного театра; благодаря страсти к сцене Гитлер познакомился с его отцом. Всякий раз, приезжая в Веймар, Гитлер навещал Ширахов. Подростком Ширах иногда сопровождал гостя в театр. С лейкой в руке, Ширах вспоминал, как его поразили удивительно глубокие познания Гитлера в сценическом искусстве; ему было интересно все: диаметр вращающейся сцены, подъемные механизмы и особенно осветительная техника. Он знал все виды осветительных систем и мог со знанием дела рассуждать об освещении определенных сцен. Мне тоже доводилось это слышать. Я не раз присутствовал при обсуждении декораций для музыкальных постановок Вагнера с Бенно фон Арендтом, которого Гитлер назначил «главным декоратором рейха» и ответственным за оформление опер и оперетт. Гитлер с радостью поставил бы напыщенного Арендта на место Эмиля Преториуса, который на протяжении многих лет занимался оформлением сцены для Байрейтского фестиваля. Но на этот раз Винифред Вагнер не поддалась на уговоры; она сделала вид, что не понимает, к чему клонит Гитлер. В качестве компенсации Арендт получил другие должности, которые Гитлер оплачивал из своего кармана.