Иван Алиханов - «Дней минувших анекдоты...»

Когда отец был уже болен и по вечерам сидел недалеко от высокой чугунной печки в глубоком кресле, бесшумно появлялся повар Георгий, неизменно, отказываясь от стула, он стоял, скрестив на животе руки и обсуждая с отцом меню на следующий день. Отец не брал с него арендной платы за пользование кухней и квартплату, и до кончины отца он продолжал готовить нам обеды.

Рядом с поваром жил дворник Нерсес Фараджян со своей женой прачкой Айрастан и целым выводком детей.

Правое крыло заканчивалось кухней и лестницей во двор, к нему примыкала небольшая пристройка, в нижнем этаже которой был сарай для экипажей, во втором — комнаты для конюхов и кучеров. Одноэтажное здание конюшни, расположенное параллельно фасаду, примыкало к саду.

В те годы, о которых я пишу, лошадей и экипажей у нас уже не было.

В первое время после так называемой советизации Грузии в нашей конюшне стояли чекистские лошади. На втором этаже жил конюх, бывший владетельный кахетинский князь Илико Вачнадзе со своей «княгиней» и двумя детьми Вано и Софико.

Дети нашего дома целый день проводили в саду, где одна игра сменялась другой. Сколько было разных игр — ловитки, прятки, салочки-классы, казаки-разбойники, «кочи» — игра в ашички, круглый осел, длинный осел, чехарда, чилика-джохи, два удара, кучур с места, чалик-малик и, конечно же, футбол. В саду был и турник, на котором постоянно осваивались различные элементы, именуемые, по принятой тогда чешской сокольской терминологии, «склепка», «скобка», «солнце» и бог еще знает как. Когда привозилось сено для лошадей (а сваливалось оно во дворе под чердачной мансардой), появлялась новая забава — прыжки на сено.

Детворой «командовал» сын повара — храбрый, сильный, справедливый Ираклий, который однажды решил построить рядом с конюшней голубятню. Мы с увлечением стали помогать ему, и за два дня возник небольшой, вроде собачьей конуры кирпичный домик. Вскоре в нем появилось четыре голубя, и с тех пор начался общий мальчишеский ажиотаж голубиной охоты — в небе носились стаи красивых птиц. Естественно, каждый хотел иметь личных питомцев. На выпрошенные у родителей деньги на птичьем базаре за Ванским собором покупались голуби — разные по окрасу, по полету, по экстерьеру. Постигались премудрости голубиной «охоты». Голубей надо было кормить, заставлять летать, растить птенцов. Самым захватывающим делом стало приманивание чужих голубей. Это случалось, когда в небе появлялся отбившийся от стаи одинокий голубь — «ахвар». Тут же выпускалась вся голубиная стая, мы начинали свистеть, махать длинными палками с привязанными к ним кусками материи, сгонять севших на крышу голубей камнями. Все это делалось, чтобы новичок примкнул к нашим. После того как голубиная стая садилась на крышу, голубей следовало сманить в сад, для чего с ласковым призывным посвистом разбрасывался корм. Наконец стая вместе с ахваром планировала на землю. Зерна насыпались все ближе к открытой двери голубятни, чтобы заманить в нее чужака. Однако незнакомое помещение пугало ахвара. В этом случае Вано (сын конюха Илико Вачнадзе) прыгал и словно вратарь ловил голубя.

Иной раз за пойманным голубем приходил его хозяин, и начинались переговоры о выкупе. Нередко приманивали наших голубей, тогда в роли выкупающих были мы.

Все мальчишки нашего сада долго развлекались голубиной охотой. А потом эта мода незаметно прошла — сейчас в городе кое-где живут лишь дикие голуби.

Когда в Тифлисе выпадал снег, каждый мальчишка срочно мастерил санки. Полозья их обивались жестью от консервных банок. Катались мы либо на последнем крутом отрезке Лермонтовской улицы, либо у источника вблизи туннеля.

Когда советские начальники перестали пользоваться конными экипажами (последним на фаэтоне ездил известный большевик Саша Гегечкори), лошади из конюшен были куда-то сведены, и все эти конюшни, сараи и каретники заселились вечными скитальцами — беженцами-армянами. Для того чтобы кое-как улучшить свою жизнь, они начали «тихой сапой» наступать с восточной и северной стороны на сад. Делалось это так: сначала к сараю или конюшне пристраивалась небольшая галерея, которая остеклялась, перед ней строилась новая галерея, затем она остеклялась… А когда весь двор был таким образом перекрыт, садовую ограду передвинули вглубь.

Сейчас наш двор вместо сада опоясывает асфальтированный пустырь размером 14 на 14 метров, с питьевой колонкой в центре. Детвору из детского сада сюда не водят, так как ей здесь делать нечего. Лишь три мощных кипариса напоминают о цветущем саде моего детства.

Некогда необходимые служебные помещения — кухня, ванные, прачечная, кладовые — все были превращены в жилые комнаты, конечно же, безо всяких удобств. На месте птичьего вольера стоит двухэтажный домишко, построенный бывшим подручным Берии Шурой Манташевым, мерзавцем, в свое время расстрелянным.

Жалким, обшарпанным, разрушающимся клоповником стал наш бывший дом. Из него отлетела душа…

Прожив полторы сотни лет, дом, как старый человек, истративший все силы, умирает и, видимо, уже скоро умрет. Как у Цветаевой:

Только французские инициалы моего отца «И» и «А» на чугунных воротах напоминают, что когда-то здесь жила наша процветавшая семья (фото 35).

Небольшой, веселый, гостеприимный, поистине интернациональный город моего детства, очень любимый и родной. Таким три четверти века тому назад был для меня Тифлис… (фото 37–48).

В 1793 году скопец Ага Магометхан последним из многочисленных завоевателей напал и разорил город. Лет 30 спустя, по описанию А. С. Грибоедова, собственно город Кала (крепость) представлялся окруженным полуразрушенной стеной, прилегавшим к крепости амфитеатром с узкими улочками, домами с плоскими крышами, на которых обыватели проводили в подходящую погоду вечерний досуг.

К востоку от Кала, на левом берегу Куры, стоял, как и сейчас стоит, Метехский замок, а за ним небольшое предместье Авлабар.

В северной части Тифлиса находился обнесенный высокой крепостной стеной Ванский собор, а западная — по обе стороны ущелья речки Сололак уже динамично застраивалась правительственными зданиями и европейского типа домами состоятельных лиц, преимущественно армянами.

В мое время, т. е. примерно через сто лет, Кала превратился в один из районов города Тифлиса и занимал, наверное, лишь одну десятую его территории, но именно здесь сохранился древний многонациональный удивительный колорит, который излучают фотографии старого Тифлиса. Почти каждый житель старого города умел объясняться на четырех совершенно не похожих языках — русском, грузинском, армянском и персидском. Только здесь мог родиться Саят-Нова, сочинявший и распевавший песни «баяти» на трех восточных языках. Однако каждая этническая группа в Кала проживала относительно компактно. Тюрки (по-нынешнему — азербайджанцы) жили в Сеидабаде (ныне Абанотубани — район бань). Здесь были мечети с минаретами (одна из мечетей, разукрашенная голубыми изразцами, подлинный шедевр восточного архитектурного искусства, стоит и по сей день), персидское кладбище, от которого осталось только захоронение Мирзы Фатали Ахундова, писателя, у которого Лермонтов обучался персидскому. Больше всего мне нравились чайханы, куда мы заходили иной раз после бани полакомиться люля-кебабом и расточавшим аромат жареного бараньего жира, засыпанного мелко нарезанным репчатым луком и порошком сухого барбариса, — «тутубом». Люля-кебаб надо было есть, заворачивая в тонкий лаваш, и запивать крепким чаем вприкуску. В каждой чайхане обычно играл квартет «сазандари».