Валерия Троицкая - Телеграмма Берия

Наконец, в середине третьего дня поступило сообщение из Ленинграда, что должен прибыть опытный переводчик. Меня же срочно вызвали в НИМТИ. Быстро собравшись, я успела на отходивший в этот день катер, шедший в Ленинград. Вскоре я увидела двигающийся к нам навстречу быстроходный катерок и женскую фигурку на нём. Когда он поравнялся с нами, в красивой брюнетке, стоящей на его палубе, я узнала Галю Онопко, с которой мы в одном классе учились в немецкой школе «Петершуле».

15 ноября 1944 года был день моего рождения. Вечером должны были собраться друзья, и мне хотелось их хорошо принять. Это значило всегда, а особенно в годы войны, прежде всего, хорошо накормить. Я была в лаборатории одна, так как все её сотрудники были в отъезде. Как это часто тогда бывало, здание НИМТИ не отапливалось, и в лаборатории, где я работала, было очень холодно. Хотя пользоваться нагревательными приборами категорически запрещалось и нас время от времени проверяли, все мы умудрялись каким-то незаконным образом повысить температуру, чтобы можно было работать.

Мой метод обогрева был таков. По обеим сторонам письменного стола, в нижние ящики, ставились две плитки, которые включались и выключались ногой с помощью устройства, лежащего на полу под центральной частью стола. Выключатель этой конструкции был спрятан в куче проводов от установки, стоящей на столе. Ящики выдвигались, и плитки включались, когда в лаборатории не было посторонних. Когда открывалась дверь, ящики мгновенно задвигались внутрь стола, а плитки одновременно выключались ногой.

В мой день рождения я ушла днём с работы, так как отключили электричество и все приборы не работали, а главное — мне надо было, загодя, приготовиться к приёму дорогих гостей. Ситуация была исключительной, так как я неожиданно получила с оказией посылку с фронта от Саши Вайсенберга (за которого я в 1945 году вышла замуж). Он в это время находился со своей частью в Прибалтике. В посылке была мука, и надо было поставить тесто для пирогов.

Я с удовольствием занялась хлопотами по подготовке угощения для гостей до той минуты, когда вдруг смертельно испугалась, вспомнив, что не выключила устройство под столом. Когда отключили электричество, я задвинула ящики вместе с плитками в стол, так как они мешали мне передвигаться, и, уходя, совершенно забыла об этом.

Бросив всё, я бегом помчалась в НИМТИ (Институт находился на расстоянии одной трамвайной остановки), моля Бога, чтобы электричество в здание ещё не было подано. Однако, завернув за угол, я остановилась как вкопанная. На фоне стемневшего дня все окна Института ярко светились.

Мне стало просто плохо, я прислонилась к ближайшему столбу, с трудом сдерживая нервную дрожь. Было совершенно очевидно, что в военное время моя небрежность будет рассматриваться как государственное преступление, или вредительство, или происки врага. Однако, кругом не было пожарных машин, никакой толпы, ничего, свидетельствующего о чрезвычайном происшествии. Не понимая, что же произошло, и в надежде на чудо, я двинулась к Институту.

Войдя в Институт, я сразу поняла, что чуда не произошло, и мои самые мрачные предположения оказались реальными. Часть первого этажа, где находилась лаборатория, была залита водой и какой-то противопожарной смесью. В комнате, где я работала, был полный разгром. Стулья и столы, частично обгоревшие, нагромождены в одном из углов. От занавесок на высоких окнах остались одни чёрные лохмотья. Мой стол представлял собою странное и устрашающее зрелище. В каждой из его сторон зияла большая дыра, от поверхности стола до пола. Весь его каркас обуглился, но средний ящик, хотя и почернел, но как будто бы не выгорел. Я бросилась к нему, ведь там были оставлены секретные документы. Они в соответствии с правилами должны были сдаваться в соответствующий специальный отдел при уходе из Института. Торопясь домой, я их не сдала.

В случае исчезновения документов мне грозили серьёзные неприятности. С трудом открыв ящик, я увидела, что с ними всё-таки произошло чудо, они были целы и не сгорели. Схватив эти документы, я прижала их к груди и, сев на какой-то уцелевший стул, громко зарыдала.

Пришли офицеры, работавшие в соседних лабораториях. Некоторые смотрели на меня молча, с видимым сочувствием, а другие, подозревающие умышленный поджог, с негодованием. Только один из офицеров обратился ко мне со словами, в которых слышалось участие: мол, что же ты, голубушка, наделала…

Рабочий день кончался, начальника Института адмирала Курнакова на месте не было, вслед за ушедшими с работы сотрудниками поплелась домой и я. Не буду рассказывать, как прошёл мой день рождения, но всё-таки мои друзья хоть ненадолго, но отвлекли меня от невесёлых мыслей.

Прошло два дня, был вызван мой руководитель из командировки, которому я подробно рассказала, как это всё случилось. Вечером второго дня меня вызвали на приём к адмиралу. В приёмной дежурный офицер жестом показал мне, чтобы я шла в кабинет. Я вошла и увидела, что кроме директора Института в кабинете сидел и мой руководитель.

Чутьё подсказывало мне, что сейчас будет озвучен мой приговор, и подготовилась к худшему. Про себя я повторяла как заклинание: «Только не плакать, только не плакать».

Адмирал довольно долго молча смотрел на меня, а потом, вздохнув, сказал: «Ну, что мне с тобой делать, ведь я должен либо следствие по твоему делу начать, и кончится это для тебя, прямо скажу, хуже некуда. Либо я должен твой поступок не заметить, что может для меня обернуться весьма нескладно. Вот твой начальник мне рассказал, как всё произошло, я ему верю, тебя как работника хвалил, очень за тебя заступался». Помолчав, адмирал встал, прошёлся по комнате и, остановившись передо мной, хмуро заметил: «Ну ладно, иди, мы тут ещё посоветуемся»

Я вышла из кабинета в полной растерянности, произошло совсем не то, что я ожидала и что должно было произойти. К концу дня профессор Краев попросил меня задержаться после работы. Когда мы остались одни, он сказал: «Мне удалось уговорить адмирала спустить дело, именуемое „поджогом“, на тормозах. При этом даже выговора в приказе не будет, потому что такой приказ может повлечь за собой разбирательство, которое неизвестно чем ещё закончится. Никому не рассказывайте, что вам говорил адмирал, и вообще отказывайтесь от разговоров о том, что произошло, без всяких предлогов».

Трудно передать то чувство облегчения и радости, которые охватили меня после этих слов. Я смотрела на Краева с чувствами искренней, глубокой признательности, уважения, теплотой, поражаясь в очередной раз тому, как ему удаётся добиваться разрешения столь трудных проблем и как многим я ему обязана. Однако тех чувств, которые он надеялся во мне вызвать, у меня не было…