Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 1. В детстве

Прежде всего, он распахивал двери сарая, где стояли мамины экипажи и, продвинув вперед тот, который требовался, обтирал его мягкой суконкой.

Тем временем Марина была уже в конюшне и в чуланчике, где была развешена, на деревянных кольях, сбруя, обмахивала слегка запылившиеся хомуты, заранее уже, под глянец, вычищенные.

Надевались хомуты на лошадей в конюшне, всегда в одном и том же порядке. «Черкеса», который, когда ему подносили к морде оголовок, всегда норовил задрать повыше голову, обряжал сам Николай, отпрукивая и урезонивая его. А на «Мишку», который, видимо, сразу понимал, чего от него хотят и, спокойно просовывая морду в оголовок, чуть ли не говорил: «ну, что ж, коли надо одевай»! — легко и быстро одевала хомут Марина.

Этому предшествовало еще обтирание лошадей суконкой с головы до ног. И тут та же история: Марина в один миг, бывало, пройдет всего Мишку и он даже ухом не поведет, а Черкес, как только дело дойдет до щиколоток ног, непременно сощулит уши и норовит ухватить зубами оттопыренную мотню шаровар нагнувшегося Николая.

С заднего двора на чистый, где был экипажный сарай, пританцовывавшего Черкеса вел всегда, на коротком поводу, Николай, а Марина вела (а то давала и мне вести) мирно любопытствующего Мишку, давая ему идти свободно.

И запрягать лошадей и обряжать самого Николая всегда помогала Марина.

Раньше чем взобраться на козла, Николай всегда оглядывал себя в маленькое зеркальце, висевшее в сарае, и садился не раньше, как убедившись, что он в полном порядке.

Бабушка ценила своего Марко исключительно за то, что он «непьющий» и ездит с нею «осторожно». В город она редко выезжала и довольствовалась ежедневными прогулками по «чистой» части сада, где дорожки содержались в исправности и посыпались песком.

На ее лошадях часто ездила Надежда Павловна по магазинам, а в базарные дни на базарную площадь и, по ее словам, с нею Марко вовсе не ездил осторожно, а стегал лошадей и гнал немилосердно.

Этой паре рослых серых, почти совсем побелевших под старость, коней жилось совсем не сладко.

Я сам видел, как Марко грубо и жестоко с ними обходился: то ударит которого-нибудь под брюхо ногой, то возьмет арапник и начнет стегать их поочередно в стойле, то одного, то другого. Несчастные мечутся, громыхают в своих стойлах, рады бы кинуться через ясли вперед, но за яслями глухая стена.

Я не мог глядеть на это и тотчас убегал прочь, ненавидя и проклиная Марко.

В деревне у бабушки было много лошадей и был там хороший кучер, старик Игнат, но в городе она держала только эту пару Марко.

Николай порою не выдерживал и выговаривал Марко:

«Марк Савельич, что вы с них спрашиваете? Видь, поди, за 15 годов каждой перевалило. Нечто хорошо так!.. Ведь скотина тоже!..» А Марко язвительно отвечает ему: «я господ, слава Богу, не калечил, этим делом не займаюсь… А коли не давать клячам острастки, оне и вовсе не побегут».

Николай тотчас же конфузливо умолкал. Я очень понимал его, так как вполне разумел жестокую язвительность намека Марко по адресу бедного Николая.

При всей щеголеватой исправности его, как кучера, и любви к лошадям, он имел несчастье иногда запивать и однажды, в таком его состоянии, с ним приключилась большая беда, едва не имевшая трагического конца, и наложившая неизгладимое пятно на его кучерскую репутацию.

Он выпивал редко и, так как хмель как-то не сразу разбирал его, не всегда можно было во время заметить, что он пьян. Так, по крайней мере, объясняла маме жена его Марина.

Однажды, возвращаясь с нашей мамой и двумя ее племянницами из Морского Собрания, где девицы танцовали, Николай, которого окончательно «разобрало» от долгого ожидания, вывернул экипаж на какой-то шальной тумбе. Девицы отделались легко, а маме рассекло грудь и исцарапало щеку; ее, почти без чувств, привезли домой случайно подъехавшие, возвращавшиеся тоже из Собрания, знакомые.

Когда мы, с сестрой, увидели ее на другой день, то пришли в ужас и горько плакали.

Еще через день мы присутствовали при такой сцене: совершенно протрезвившейся Николай валялся в ногах у матери; тут же стояла, горестно подперши ладонью свою щеку, Марина и громко вздыхала, а мама, открыв свою забинтованную грудь и показывая глубокие царапины на своей щеке, спрашивала Николая: за что он ее покалечил и даже мог убить?

Николай, хныча, бормотал что-то несвязное, кланялся ей в ноги и просил прощения.

Тем временем подъехал дядя Всеволод. Извещенный о случившемся бабушкой, он имел от нее наказ строго наказать «пьянчужку», хотя этот «пьянчужка» был крепостной мамы (из Екатериновки), а не бабушки.

Сильно возвышая голос и стараясь делать грозное лицо, дядя Всеволод объявил Николаю, что он будет немедленно отправлен «в экипаж», где им уже дано распоряжение: выпороть «убийцу и пьяницу» так, чтобы он забыл не только пить водку, но и нюхать ее.

Тогда я и сестра, жалея Николая, начали громко плакать. За нами стала голосить Марина, взвыл и сам Николай.

Мы кинулись к маме, стали обнимать и целовать ее, умоляя простить Николая. Марина поймала ее руку, а Николай, ухватив край маминого платья, стал покрывать его своими мокрыми от слез поцелуями.

Дядя Всеволод начал жмурить свои серые, с голубизной, глаза, а затем, повернувши совсем спину, стал упорно глядеть все в одну точку, в окно.

Мама была расстроена и тяжело дышала. Наконец, с дрожью в голосе сказала, отстраняя от себя Николая:

— Бог с тобой, я тебя прощаю. Дети не позволяют мне тебя наказать, хотя ты этого заслуживаешь. Сходи в церковь, помолись за них и за то, чтобы он простил тебе твой грех… ты мог убить меня!

Когда Николай после бесконечных благодарений и заверений вышел, мама, задержав Марину, сказала ей: «а ты, глупая, предупреждай, по крайней мере, когда твой муженек пьян.»

На это повеселевшая Марина, которую Николай во хмелю иногда и поколачивал, бойко отвечала: «беспременно стану докладывать, не смела покудова»..

Несказанная общая радость овладела нами.

Я кинулся к дяде Всеволоду, а он, ухватив мои руки, стал кружить меня вокруг себя.

Мама, прикрыв свою грудь, отвернулась к окошку и, не глядя на сестру, которая ласкалась к ней, тихонько похлопывала ее рукой по плечу.

Потом, с сестрой, мы убежали к себе и так «бесились» весь этот день, что с нами не было никакого слада.

Это был единственный случай, когда Николай так очевидно проштрафился.

Но скоро, когда мама оправилась, все в доме о нем забыли, кроме Марко, который не упускал случая кольнуть им Николая.

Николай на это, махнув рукой, умолкал. Я страдал за него и в такие минуты забывал, что он расшиб маму, и чувствовал только его жгучую обиду. Он был добрый, иначе не холил бы так и не берег не только «Мишку» и «Черкеса», но и старого (еще отцовского), рысистого жеребца «Митридата», которого редко запрягали, только в одиночку, «для тихой езды» и держали на конюшне «доживать свой век».