Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 1. В детстве

Дядя Всеволод накупил мне голубей, в том числе великолепного «красного турмана», которых мы (с Васькой) поместили в пустовавшую ранее голубятню, над конюшней, и гоняли под вечер на диво всей дворне.

Смастерил он мне также великолепного бумажного змия, почти одного со мною роста, который мы «запускали» на длиннейшем шнуре так высоко, что, на своей высоте, он казался не больше почтового конверта.

Лазили мы с ним и на деревья есть шелковицу. В саду было два роскошных дерева, одно белой, другое красной шелковицы. Деревья были на самой границе сада, у «жидовской стены».

Взобравшись на любое из них, перед нами открывался весь «жидовский двор», где на куче слежавшейся золы черноглазые «жидовочки» и «жиденята» всегда сторожили наше появление на дереве, так как мы забавлялись тем, что бросали им пригоршни спелой шелковицы.

По зимам Васька мастерил в глубине сада снежную горку и мы с ним на узких санках, а не то и просто кубарем скатывались с нее. Но зимы в Николаеве стояли недолго, и снег довольно быстро таял.

Но, наряду с массой приятных минут и часов, прожитых мною, благодаря предприимчивой изобретательности Васьки, именно его предприимчивая непоседливость бывала источником и больших моих беспокойств и, даже, страданий.

Хотя у Васьки, — я отлично это знал, — не было в городе ни знакомых, ни родственников, куда бы он мог ходить, он отпрашивался каждое воскресенье и в праздники «погулять». Дядя Всеволод всегда отпускал его, но только строго наказывал, чтобы к четырем часам (время пробуждения дяди от послеобеденного сна) Васька с готовой для него трубкой был на месте.

Для меня не было секретом, куда именно устремляется Васька каждый праздник в определенный час. Он спешил на слободскую площадь, где происходили кулачные бои.

Глядел ли он только, или его тянуло принять в них участие, не знаю, но нередко он возвращался с опозданием.

Это приводило меня в отчаяние, так как дядя Всеволод просыпался, обыкновенно, минута в минуту и тотчас же из спальни раздавался его голос: «Васька, трубку»!

Я по часам следил за временем, выбегал на улицу поглядеть, не идет ли наконец Васька, и беспокойству моему не было предела. Мысленно я, даже, молился Богу, чтобы Васька поспел во время.

Чего я, собственно, боялся, не даю себе отчета.

Я мог бы, путем уморассуждений, легко прийти к заключению, что особенной беды не воспоследует.

Но уже одна мысль, что милый дядюха должен будет сердиться и покричать на Ваську, была для меня неприятна. Чаще всего случалось, что я по-пустому волновался.

В большинстве случаев, Васька умудрялся поспеть как раз во время, когда уже из дядиной спальни раздавался его голос: «Васька, трубку»!

Но раза три в зиму (кулачные бои бывали только поздней осенью и зимой) Васька, все-таки, значительно опоздал.

Тогда я спешно подавал дядюхе трубку с таким видом, будто отбиваю у Васьки эту честь.

Дядя, однако, скоро прозревал истину, и когда Васька, наконец, появлялся, прикрикивал на него.

Раз за слишком долгое опоздание дядя, бывшим у него в руках чубуком, даже поддал ему по заду, когда тот нагнулся, чтобы поднести зажженную спичку к трубке.

Васька не моргнул глазом и спичка у него не погасла.

Я после участливо допрашивал его: «больно досталось»?

— Какое больно, мазнул только! — обнадежил он меня.

В Николаеве начали, постепенно, съезжаться учителя будущих гимназий.

Приехал также директор мужской гимназии Парунов, человек не старый, с обрюзгшим, круглым лицом, без усов, но с бакенбардами.

Он сделал маме визит, пожелал видеть меня и посоветовал маме «сдать» меня «в рекруты» при самом открытии гимназии. Это он шутил так в моем присутствии, но и его шутки, и сам он, с растопыренными толстыми волосатыми пальцами на руках, мне совсем не понравились.

На этом знакомство с ним у мамы и окончилось.

Он не был женат, а при нем жила какая-то дальняя родственница.

Из наехавших учителей Григорий Яковлевич особенно рекомендовал маме учителя естественных наук Бобровского. Мама пригласила его давать нам уроки, и он преподавал нам естествоведение.

Помню один урок, на котором шла речь о строении млекопитающих и самого человека.

Он демонстрировал это на только что зарезанном поросенке, которого доставили из кухни, на большом блюде, в сыром виде.

Он «вскрыл» его и показывал нам сердце, легкие, мозг и объяснял расположение и функции желудка, печени, селезенки и кишок.

Все домашние сошлись глядеть на эту «умственность».

Мне она не пришлась по вкусу.

Я не мог никогда видеть крови без ощущения тошноты; притом же розовый, оголенный от шерсти поросенок очень походил на крошечного ребенка.

В другие разы наш естествовед показывал нам некоторые физические и химические опыты; между прочими, опыт горения кусочка угля в кислороде. Это было куда интереснее.

Относительно математики я всегда сам считал себя очень отсталым. Она была мне всегда нестерпимо скучна, пока впоследствии дело не дошло до геометрии и тригонометрии, которые давались гораздо легче. Но алгебра… мне до сих пор противно о ней вспоминать.

Может быть это объясняется отчасти тем, что с учителями математики мне с самого начала и до конца не повезло.

Для гимназии был намечен приехавший из Одессы маленький, худой человечек, по фамилии Гертнер. Говорили, что он «чахоточный» и что потому из под кочковатой растительности на его лице так резко выступают его красные щеки.

Из всех учителей, прибывших в Николаев, он один не сделал маме визита.

Это объяснялось тем (мама так объясняла), что он считался женихом вдовствующей госпожи Тремер, которая имела в Николаеве женский пансион, известный, почему-то, под названием «пансион madame Mimi».

В этот пансион родители, которые не могли справиться с леностью или дурным характером своих девиц, отдавали их для исправления.

Госпожа Тремер (или madame Mimi) очень хотела залучить к себе в качестве учительницы нашу mademoiselle Clotilde, но та наотрез отказалась от подобной чести. «Madame Mimi» приезжала по этому поводу переговорить и с нашей мамой, но последняя ее сухо приняла.

Этого было достаточно, чтобы возникла с обеих сторон глухая, скрытая, но, по-видимому, непримиримая вражда.

О самом Гертнере, притом, ходили слухи, что он крайне раздражительный, упрямый и придирчивый педагог.

Что он был подлинно женихом бездетной вдовы Тремер, — ясно было уже из того, что в лунные вечера их можно было видеть всегда вместе гуляющими взад и вперед по бульварчику, протянувшемуся вдоль всего квартала, где был пансион «madame Mimi».

Издали эта пара представлялась отчасти комичной: она высокая, полная, величаво выступающая, он тощий, маленький, суетливо семенящий худыми ножками, чтобы поспевать за нею. Озаренные лунным сиянием, они вызвали чье-то вдохновение и все в городе знали четверостишие: