Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Из политических процессов в начале царствования Александра III-го, я принимал участие в, так называемом, «Кобызевском процессе».

Известный революционер Богданович под именем масляного торговца Кобызева, снял лавку с подвальным помещением, на Екатерининской улице, по которой в определенные дни и часы, проезжал в Михайловский манеж Александр II-ой. Отсюда подкоп под улицу был проведен кротовой, упорной и длительной работой. Богдановичу помогали его соумышленники, являвшиеся периодически сменною очередью и две проживавшие с ним девушки, одна Ивановская (фамилии другой не помню), проживавшая с ним под видом одна — жены, другая — прислуги.

Подкоп был уже почти готов, когда бомбы Желябова, Перовской и К0 на Мойке покончили с царем. Кобызев и его домашние внезапно скрылись, не заделав, впопыхах, подкопа. Это повело к розыскам, и все участники преступления были обнаружены. Девушку-прислугу защищал я.

Двойственные чувства волновали меня в течение всего процесса. Судил Военный Суд и обвиняемым грозила смертная казнь. Это ледянило душу.

Но с другой стороны, капкан, систематически приготовлявшийся для несчастного «Освободителя», с расчетом взрыва, который мог грозить многим, был таким систематическим, таким беспощадным зверством.

Но люди, творившие это чудовищное зверство, совсем не выглядели ни чудовищами, ни зверьми.

Просто плакать хотелось над ними, когда проходили подробности их тяжкой, неустанной, подпольной работы, с ежеминутным риском быть захваченными и поплатиться жизнью. Сколько энергии, находчивости, терпения, сколько сил и спортивной смелости во имя безумной идеи спасти мир обагренными кровью руками. Сколько жизненно-плодотворных сил высшего напряжения, загубленных бесплодно, в виде революционного фейерверка, эффектно взлетавшего вверх и пропадавшего на черном фоне российской действительности.

Интеллигенция благоразумно-выжидательно «тайно аплодировала», а обыватели и народ только ротозейно недоумевали пока.

Поединок Правительства с революцией был воистину поединком, в котором широкие общественные круги были безучастными свидетелями, желавшими счастливого исхода то той, то другой стороне.

Народ же, по завету Пушкина, еще «безмолвствовал». Поздно ночью судьи удалились на совещание. Подсудимых препроводили в Дом Предварительного Заключения с тем, чтобы вновь привести их к моменту объявления приговора.

Мутный петербургский рассвет медленно полз уже по противоположной стене Дома Предварительного Заключения, когда судейский звонок возвестил, наконец, о том, что приговор готов.

Побрякивая шпорами полусонные жандармы, оправляясь, ринулись «поднимать» по каменной узкой лестнице, ведущей прямо из тюрьмы в зало заседания, подсудимых, одного за другим. Первым взошел на скамью подсудимых Богданович. Это был мужчина не самой первой молодости, с внешностью мещански-заурядного типа. Его обрамленное всклокоченною бородой, вздутое нездоровою, «тюремною» опухлостью, изжелта-зеленоватое лицо, благодаря двойному освещению, от окон и от электрической люстры, казалось исполосованным не то зеленоватыми тенями, не то глубокими морщинами. Он слушал приговор стоя, держась, цепко руками за балюстраду. Когда раздались слова председателя «через повешение», он точно только что очнувшись, качнулся вперед, потом назад и левый глаз его, который один был мне виден, как-то совсем забежал за веко, так, что мне блеснул только белок.

Вероятно, это было обморочное мгновение, которое тотчас же миновало.

Из женщин никто не был приговорен к смертной казни и они кинулись, обнимать Богдановича и других, тяжко осужденных. Особенным спокойствием и самообладанием выделялась стройная, красивая Ивановская, приговоренная к долгосрочной каторге. Ее защитник, присяжный поверенный Холева, в своей высокой шляпе, принес ей на другой день несколько алых роз, когда явился к ней «на свидание». Она обрадовалась им ребячески, как «вестнику с воли».

Политические процессы не стали моею специальностью; они давались мне слишком тяжело, к тому же моя адвокатская практика с каждым днем росла. Я часто выезжал на защиту в провинцию и исколесил Россию вдоль и поперек. Политические дела в судебном порядке стали редко возникать, так как Плеве предпочитал ликвидировать их особым административным порядком. Только когда грозила смертная казнь приходилось, судить военным судом; но случаи эти были сравнительно не часты.

Уже позднее, несмотря на то, что в сословии к тому времени сложилась группа особых специалистов, защитников в политических процессах, политические убеждения которых в значительной мере совпадали с убеждениями самих подсудимых, я же не числился в этой группе, мне, все-таки, пришлось выступить в позднейших политических процессах.

Балмашев, убийца министра Сипягина, просил меня защищать его, но письмо его не застало меня, я был на защите в Одессе. Его защищал, по назначению от Суда, высокочтимый всем сословием нашим, много лет состоявший Председателем Совета В. Ф. Люстих.

Я был счастлив, что чаша на этот раз миновала меня, так как Балмашев был повешен.

Два другие наиболее сенсационные политические процессы позднейшего времени, не миновали меня.

Я защищал Гершуни, организатора многих террористических актов, и Сазонова — убийцу статс-секретаря, министра Плеве.

Гершуни, приговоренный военным судом к смертной казни, не был казнен.

Ввиду категорического отказа от подписания просьбы о помиловании, я подал такую просьбу на Высочайшее Имя от своего имени, что до тех пор не практиковалось. Помилован он был, очевидно, по желанию Плеве, который лично таинственно посетил его в Петропавловской крепости. Впоследствии это помилование ставили в связь с влиянием Азефа на Департамент Полиции, имевшего на то свои, конспиративно-провокаторские виды.

Из всех политических преступников, с которыми мне пришлось на своем веку столкнуться, Сазонов, убийца Плеве, был исключительно симпатичным.

В течение продолжительных одиночных свиданий, я полюбил его искренно; да его и нельзя было не полюбить. Он был безответною жеребьевою жертвою, свершившей свое, как он думал, «святое дело», с покорностью заранее обреченного.

Речь моя в защиту Сазонова, помещенная в последнем издании моих «Речей», была напечатана и отдельной брошюрой. Мне случилось прочесть ее и во французском судебном журнале, в прекрасном переводе.

Из всех «убийц», которых мне приходилось защищать, я Сазонова исключительно выделяю. Сопоставляя личности жертвы и убийцы я отказывалось даже формулировать его деяние убийством.

Он был приговорен к долгосрочной каторге и умер, не отбыв ее.