Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Он состоял членом всевозможных союзов, обществ и кружков, начиная с дамских благотворительных, потребительских, театральных, художественных и кончая учеными и профессиональными, всевозможных специальностей.

Он не уставал посещать их заседания и в утренних газетах всегда был отмечен: «был и Кремле». Далее ничего не следовало, но факт присутствия был неизбежно констатирован.

В бурный период 1905–1906 годов, как и сейчас, он бывал особенно настойчиво вездесущ.

Союзы, союзы союзов, организации, всевозможные адресы и резолюции, подчас даже противуположных направлений, не могли его миновать. Будучи «адвокатом без дел», времени у него хватало решительно на все.

В адвокатуре с ним менее всего считались, но, так как без Анатолия Кремлева не обходилось ни одно общее собрание, то и здесь его присутствие получило санкцию общественного служения.

Теперь когда он поднялся с места, и попросил слова, которое ему и было предоставлено, вся группа «левых», с Керенским во главе, внимательно насторожилась.

Так как он подобной чести не часто удостаивался, то не трудно было сообразить, что за этот раз Анатолий Кремлев призван сослужить именно этой группе важную службу и для сего облечен ее доверием. Ради «партийного удобства» его, в качестве «беспартийного», выпустили вперед, чтобы оттенить, что вопрос, которой сейчас будет поднят, назрел и неотложен.

Почти не мотивируя своего предложения, с видом школьника затвердившего свой урок, он провозгласил проект, заранее заготовленной резолюции, категорически обязывающей адвокатское сословие примкнуть к протестам, требованиям и воззваниям, направленным против «гнилой власти». Протесты и воззвания подобного содержания уже готовятся поголовно всеми общественными организациями и стыдно было бы «нашему передовому сословию» замедлить и опоздать в таком патриотическом деле, ибо «враг уже у ворот».

Выстрел Кремлева пропал даром. Все отлично понимали, что говорит он не свое, а начинен «левыми». Его выступления вообще встречались в адвокатской среде равнодушно, большею частью с ироническою терпимостью.

Раздались голоса, требовавшие «оставить это» и вернуться к текущим занятиям. Кто-то крикнул: «долой Кремлева!»… Тогда, как ужаленный, вскочил с места Керенский и стремительно продвинулся к столу президиума.

Он был бледен и настоятельно требовал слова также «к порядку дня».

Слово ему было предоставлено.

Едва успел он начать с обращения «товарищи!..», как кучка его единомышленников неистово зааплодировала. Аплодировал и Анатолий Кремлев. Все прислушались.

«Враг у ворот!» — начал Керенский свою речь и стал нервно-истерично повторять то, что он уже много раз пытался говорить в Думе, что открыто проповедывал на всевозможных частных собраниях, желая доказать, что наседающего сильного внешнего врага мы можем победить, только расправившись с нашим внутренним врагом, собственным правительством, помышляющем лишь о предательстве и унижении России.

Самая постановка вопроса могла захватить хоть кого и немудрено, что первая речь Керенского была покрыта громоносным рукоплесканием всего собрания.

Я решил, считая это своим долгом, возразить ему, чтобы не допустить сословие до необдуманного шага, в котором оно могло бы впоследствии раскаиваться. Положение мое среди заволновавшегося многолюдного собрания, было не из легких.

Я начал с комплимента по адресу «трудовика» Керенского, который, вне судеб рабочего класса, наконец обеспокоен судьбою всей России и согрет самыми горячими патриотическими чувствами. Чувства эти и заставляют его видеть неминуемую опасность там, где пока еще ее, — слава Богу! — нет, и не позволяет провидеть большую опасность, может быть, гибель России от той революции, к которой он так властно призывает нас во время воины.

Такого удара с тыла не выдержит никакой фронт; при первой вести о нем он рассыплется в прах, как раз, открывая прямую и гладкую дорогу врагу в те ворота, у которых, по мнению уважаемого Александра Федоровича, он пока еще только стоит. Из моего опыта, почерпнутого во время моего пленения, в начале войны, в Германии, я удостоверился, что именно враг, как никто, ждет не дождется, российской революции. Поэтому я призываю: сословие, как наиболее интеллигентное (что и обязывает) к некоторой дальновидности и ни словом, ни делом, не ослаблять героическое напряжение фронта до окончания войны и твердо верить в то, что только победа над германским абсолютизмом откроет нам самим прямую, и может быть легче чем мы думаем, дорогу к светлому будущему.

Речь моя была встречена такими же бурными овациями, как и речь Керенского.

Тогда он снова вскочил с места и, говоря на туже тему, стал повторяться. Я возражал. Мы, обменялись тремя речами.

Повторения его становились все бледнее и бледнее, именно потому, что, и по форме и по содержанию, это были только повторения.

Под конец, вероятно, даже вне его расчета, всплыл новый аргумент, который ясно обнаружил партийную директиву. У него вырвалась такая фраза: — «поймите, наконец, что революция может удаться только сейчас, во время войны, когда народ вооружен и момент может быть упущен навсегда!»

Эта тирада развязала мне руки.

Сакраментальный девиз социал-революционеров, одержимых зудом революции, во чтобы то ни стало, предстал передо мной во всей своей безумной наготе и у меня нашлось достаточно аргументов, чтобы осудить его.

«Пусть никогда, но не теперь!» вырвалось у меня, и мысль моя заработала в этом направлении страстно и энергично: «Партийно-классовый патриотизм в минуту, требующую напряжения всех сил страны, не патриотизм, а преступление. Маска патриотизма остается только маской, когда ее надевают для достижения партийных вожделений и целей. Победа нужна всей России, как воздух и было бы преступно отравить его удушливыми газами классовой вражды и ненависти. Сейчас революция — гибель России!»

В одной из своих реплик Керенскому я нарисовал попутно и картину близкого будущего, если революция все-таки разразится.

Мне горько сознавать теперь, что все сбылось по злому пророчеству моему, которое вырвалось у меня в аффектированную минуту безудержной работы мысли и воображения.

Я сказал:

— Неужели вы думаете, что, даже захватив в такую минуту власть, вы останетесь господами положения и сумеете удержать в разумных пределах разбушевавшуюся стихию. Никогда этого не бывало, при насильственных переворотах, и вам не удастся.

Вас душит теперь «гнет» царской власти, но в сравнении с тем, что неизбежно придет ей на смену, «гнет» этот окажется только пушинкой. По вашим пятам кинутся все «голодные властью», жаждущие не свободы, а только власти. Их сила будет куда интенсивнее вашей. Нет тех жестокостей, перед которыми они бы остановились, чтобы удержать ее. Французская революция, великая тем, что впервые прораставшие идеи свободы, равенства и братства взрывали почву, чтобы вырваться на свет Божий, но и там, сколько варварских жестокостей и ненужных жертв. Теперь же не об этом речь. Великие идеи давным давно проросли и общепризнанны. Речь, стало быть, пойдет о реальном дележе добычи. Сообразите же кто и как ринется на первые места в такой борьбе. Вы пеняете Николаю II-му и за коронационную «Ходынку», сообразите же какую всероссийскую Ходынку вы сами готовите родине.