Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

По поводу жалоб лиц, близких к заключенным в Петропавловской крепости, я имел неоднократные с ним переговоры. Жены почти всех заключенных перебывали у меня, прося защиты, при чем, справедливо жаловались на то, что их мужей держат уже месяцы без допроса и без предъявления им каких-либо обвинений. Все указывали при этом на крайне дурное, во всех отношениях, содержание в крепости, на грубость и своеволие караульной команды.

Муравьев соглашался со мной, что это очень, печально, но оправдывался ссылками на то, что еще не вполне выработана самая программа следственных задач и приемов комиссии.

— Вы понимаете, понимаете…, пояснял он мне. — Наша работа должна быть работой, так сказать, исторической… Я бы сказал даже: мы должны написать всю историю прежнего режима, чтобы безошибочно выяснить ответственность отдельных лиц.

— Прекрасно, — возразил я, — а живые люди не в счет, подождут пока вы напишете историю…

H. К. Муравьев, который всегда симпатично и дружески относился ко мне, и тут не изменил себе.

Он участливо спросил меня.

— А как бы вы считали правильным?

— Объявить немедленно общую амнистию для всех повинных лишь в том, что они старого режима и не спешили изменить присяге. И немедленно судить тех, кто действительно повинен в каком либо гибельном для России преступлении.

— Как, отпустить всех контрреволюционеров?! — воскликнул Муравьев. — Что вы, что вы!.. Да их караул не выпустит…

Этим восклицанием я воспользовался чтобы вычитать ему все, что было у меня на душе.

— Контрреволюция, если откуда-нибудь и придет, то совсем не оттуда, откуда вы ее ждете. Весь хлам, который вы держите в Петропавловской крепости, всегда был ничтожеством, и, больше того, чтобы сберечь свое добро и свою шкуру, ни о чем не думает и не мечтает… Что же касается сказанного вами относительно караула, который может их отпустить, или не отпустить, то лучше забудьте вашу обмолвку…

Я бы секунды не оставался председателем следственной комиссии, которая не вправе распоряжаться судьбою заключенных. Действуйте законно и не соображайтесь с остальным.

Муравьев пожал плечами.

— Что вы хотите!.. А в Кронштадте, еще хуже!.. Там и морят голодом и убивают заключенных офицеров, только зато, что они офицеры… Приходится, поневоле, действовать с крайней осторожностью… Я, ведь, не один в комиссии!..

Последнее его указание я принял к сведению, и, в пространном письме на имя комиссии, излил всю горечь адвоката и юриста, по поводу ненормального задержания людей под стражей и, при том в тяжких условиях казематного содержания, без предъявления им в течении месяцев какого-либо обвинения.

Кое-кого удалось освободить, или перевести в больницы, но это была только капля в море.

В один из ближайших послереволюционных дней у меня побывал адъютант великого князя Бориса Владимировича, задержанного по пути из Ставки и содержимого под арестом в своем собственном дворце в Царском Селе.

— Великий князь поручил мне узнать: согласились ли бы вы принять на себя его защиту?

— В чем же он обвиняется?

— Пока ни в чем… Кажется и не в чем… Но он под строгим арестом. Я как-нибудь сообщу ему ваш ответ, меня уже не допускают к нему…

— Передайте великому князю, что охотно буду защищать его. Надо, однако, надеяться, что дело до этого не дойдет. Я постараюсь разузнать в чем дело.

В министерстве юстиции, после многих справок выяснилось, что арестовали его по «недоразумению». Постарались какие-то добровольцы, решившие, что великий князь, уже по самому своему званию, подлежит революционной репрессии.

Арестовывал в эти дни всякий, кому только не лень было, забегая вперед, чтобы самому не быть заподозренным в сочувствии контрреволюции.

Арест был вскоре снят. И я счастлив знать, что и сейчас великий князь Борис Владимирович где-то в безопасном месте, и что его не постигла участь многих других великих князей, повинных лишь в том, что они родились в этом звании.

К несколько более позднему времени надо отнести усиленные посещения меня женами и матерями морских офицеров, задержанных в Кронштадте матросскими бандами, которые начали творить там суд и расправу самолично.

Участь этих несчастных офицеров скоро стала не только летальной, но, воистину, трагичной.

После многих зверских убийств в Кронштадте, там образовалась своя «Республика» и свой разнузданный, категорический императив по части издевательской расправы над заключенными.

Я не мог молчать и написать в тамошний «совет» или «комиссариат», ведавший арестованными, письмо, в котором, упомянув о своей политической беспартийности, просил допустить немедленно защиту для обвиняемых морских офицеров, без чего никакая расправа над ними не может почитаться справедливою и законною, с точки зрения минимальных требований морали. Подобная расправа пятнит прежде всего тех, кто к ней прибегает. При этом я заявлял, что готов сорганизовать соответствующий состав защиты, став во главе ее.

На это я получил скоро, довольно вежливый ответ. В нем говорилось, что защита при суде, конечно, будет допущена, но что пока это еще преждевременно, так как дела об арестованных морских офицерах находятся либо в стадии дознания, либо предварительного следствия.

Между тем, слухи о жестоких издевательствах и насилиях над офицерами доходили до меня со всех сторон, и что-то, по истине кошмарное творилось в нескольких верстах от Петрограда.

В это время еще Керенский был министром юстиции и я решил объясниться с ним по этому предмету. Его не так легко было уже заставать теперь и предстояло выбирать для этого подходящую минуту. Частые заседания Временного Правительства, поездки в Царское Село, выступления на митинговых собраниях отнимали у него все время, а в министерстве юстиции принимали его товарищи, оба нерешительные тяжкодумы. Случай мне, однако, помог вскоре с ним увидеться.

Об эту пору уже прибыла в Петроград и была торжественно встречена «бабушка русской революции» Е. К. Брешковская, бывшая моя подзащитная по процессу 193-х. Однажды вечером мне сообщили по телефону, что она проживает в квартире министра юстиции и была бы рада повидать меня.

На следующий же день, в условленное время, после восьми часов вечера, я отправился к ней. Через подъезд с Итальянской улицы я беспрепятственно проник в министерскую квартиру, несмотря на вооруженный караул в прихожей. Министерские сторожа знали меня хорошо и покровительственно расчистили мне путь.

— Вам кого? — Спросил меня один из них.

— Брешковскую.

— А, бабушку!.. Пройдите наверх, там, через бильярдную, прямо… ее и найдете.

Я поднялся по внутренней лестнице, ведущей одновременно и в квартиру и в министерскую домовую церковь, где случалось бывать.