Анжела Ламберт - Загубленная жизнь Евы Браун

2 апреля 2001 года я вылетела во Франкфурт, чтобы встретиться с давно забытой кузиной Евы в маленькой деревушке Эппельхайм, расположенной неподалеку от Гейдельберга. Фрау Вейскер была полна энергии, очень гостеприимна и сохранила кристально ясные воспоминания, поскольку более пятидесяти лет держала в тайне свою связь с семьей Браун. В возрасте двадцати лет она провела некоторое время наедине с Евой (если не считать слуг и охранников) в Бергхофе. Мы беседовали в течение нескольких часов. Из этого разговора я вынесла совершенно новое впечатление о молодой женщине, жившей в тени Гитлера. «Всю жизнь меня мучили мысли о том, что моя любимая кузина принесла свою жизнь в жертву палачу миллионов», — сказала фрау Вейскер. Мой интерес к Еве Браун зародился в тот апрельский день. Фрау Вейскер принесла из мансарды семейные альбомы с фотографиями улыбающейся Евы. Изображение стоящего рядом человека было аккуратно вырезано ножницами. В противовес обычной процедуре — как правило, Еву закрашивали на совместных фотографиях с фюрером — ее мать в буквальном смысле выкинула Гитлера из общей картины. Большинство немецких католиков его не жаловали, и семья Браун глубоко стыдилась связи дочери с Адольфом Гитлером.

В силу необходимости Гитлер часто фигурирует в моем повествовании, хотя я очень старалась сопротивляться магнетизму его личности и удерживать его на заднем плане. Ева Браун позволяет нам взглянуть на диктатора глазами любящей женщины. Рассматривая их отношения, начинаешь различать тайный облик Гитлера. Того, кто боялся близости с женщинами и ужасался перспективе отцовства. Сентиментального любителя собак, наслаждавшегося популярными шлягерами не меньше, чем операми Вагнера, смотревшего дрянные фильмы и читавшего рассказы о Диком Западе. Жаждавшего, несмотря на свою чудовищную сущность, лести и ласки. Любившего тихие вечера в Бергхофе в кругу верных друзей. Ева понимала, что даже диктаторам нужен домашний уют, и поставила себе задачу обеспечивать его Гитлеру. И она по-настоящему, безоглядно любила его.

Еву и ее современников следовало рассматривать в историческом контексте. За ее спиной возникали длинные колонны марширующих и поющих хором солдат, стадионы, где колонны гимнастов сходятся и расходятся, образуя нацистские символы, крестьяне и школьницы, пышущие здоровьем и энтузиазмом, фабричные рабочие, круглосуточно в поте лица производящие самолеты-истребители, танки, зенитные ракеты, униформы, сапоги — сапог вечно не хватало! — во славу фюрера и фатерланда. А в тени за ними — безликая масса, расползающаяся кровавым пятном. Все те, кого сочли недостойными жить и продолжать свой род в Тысячелетнем рейхе: умственно и физически неполноценные, гомосексуалисты, цыгане, католики, поляки, русские и миллионы евреев Европы, которых нормальные здравомыслящие немцы учились ненавидеть и убивать без малейших угрызений совести.

Моя мать всегда отказывалась говорить о судьбе своих еврейских одноклассников, с которыми играла в те дни, когда Гамбург еще был многонациональным либеральным городом. Воспользовавшись редким случаем, когда ей было за восемьдесят и склероз уже начал одолевать ее, я спросила (зная, что это, быть может, мой последний шанс), что же с ними сталось. Мама сказала:

— Они были из богатых семей… так что, когда началась война… они уехали… отдыхать.

— А ты потом еще встречалась с ними?

— Нет. Они так и не вернулись. Они же были евреи, понимаешь, они не могли приехать.

Моя мать любила вспоминать полные невинных радостей дни своего детства и юности. Ее рассказы, которые постоянно были на слуху, пока я росла, в точности совпадают с событиями из жизни Евы. Сейчас я жалею, что не спрашивала больше, не слушала внимательнее.

Улица Шеллингштрассе проходит с запада на восток через самое сердце Мюнхена, параллельно великолепному трио картинных галерей, известных вместе как Пинакотека. Это главная артерия района Швабинг, сочетающего атмосферу лондонских Блумсбери и Сохо, учености и беспечности. Немецкое слово Schellen может означать что угодно, от бубнового валета до колокольного звона — образы, характеризующие диссидентский, игривый дух улицы. На самом деле она, скорее всего, была просто названа в честь Фридриха Шеллинга, немецкого философа девятнадцатого века. Сейчас по всей улице тянется вереница баров (подают там чаще пиво, чем вино, это же Мюнхен), букинистических магазинов (лотки с засаленными книжками выставлены прямо на мостовую), кафе (с бесплатными газетами для постоянных клиентов), ресторанов и затрапезных магазинчиков поношенной одежды. Они обслуживают богемную толпу бедных студентов с близлежащих факультетов университета. С семнадцати до двадцати лет Ева Браун проводила на этой улице больше времени, чем где бы то ни было. Но не потому, что училась или развлекалась, а потому, что работала за стойкой «Фото Гофмана», процветающего магазина фотографических принадлежностей и фотоателье, занимавшего первый этаж и подвал дома № 50. Сегодня тут нет никакого указателя, никакой таблички, сообщающей случайному прохожему о том, что здесь в октябре 1929 года Ева Браун впервые встретилась лицом к лицу с Адольфом Гитлером.

Владелец ателье Генрих Гофман рано угадал в Гитлере потенциал политического лидера и культовой личности и заблаговременно утвердился в должности его официального фотографа еще в 1922 году, когда оратор-демагог из НСДАП (Национал-социалистической рабочей партии Германии, вскоре сокращенной до нацистской партии) едва ли казался достойным запечатления. В течение последующих двух десятилетий он отснял два с половиной миллиона фотографий фюрера, создавая всеобъемлющую историю человека и Рейха. К тому же он получал комиссионные с каждого проданного снимка, благодаря чему за десять лет сделался миллионером, а за следующие десять лет — мультимиллионером. «Хозяин и паразит» сосуществовали к взаимной выгоде. Они нуждались друг в друге. Гофман знал это и ревностно охранял свое привилегированное положение.

Ева увлекалась фотографией лет с тринадцати — с тех пор, как получила в подарок свой первый фотоаппарат. Через четыре года она перешла от расплывчатых фотографий смеющихся одноклассниц к более претенциозным снимкам позирующей на балконе семьи с грамотным освещением. Она фотографировала себя (ее неизменно излюбленный объект) перед зеркалом в карнавальном костюме или в новом вечернем платье. Ее отец надеялся поощрить этот маленький талант, а Ева была уверена, что учиться фотографии гораздо увлекательнее, чем прозябать секретаршей в каком-нибудь унылом бюро. «Фото Гофмана» удачно располагалось в центре студенческой и артистической жизни. Добраться до него из дома Ева могла, проехав несколько остановок на трамвае, или, если ей удавалось вовремя встать, — за двадцать минут быстрым шагом. Все это привлекало ее, хотя и не совсем соответствовало ее тайным устремлениям.

Читать дальше