Анжела Ламберт - Загубленная жизнь Евы Браун

И все же он призвал Гофмана к порядку. Тот угомонился, но ненадолго, и его обжорство, пьянство и оргии скоро возобновились.

Альберт Шпеер тяготился монотонным и предсказуемым распорядком дня, но считал его неизбежным вследствие магнетической харизмы Гитлера.

Ему нравилось находиться в окружении близких за обедом, на прогулках, во время чаепития, а затем ужина, просмотра фильмов и долгих разговоров у камина — посиделки длились до поздней ночи, до двух часов, а то и дольше. <���…> Но хотя эти долгие вечера утомляли и со временем становились все скучнее, мы были молоды, сильны и остро осознавали, какая честь нам выпала — принадлежать к кругу избранных.

Никому не разрешалось удалиться к себе или выйти в другую комнату, чтобы посплетничать в более свободной обстановке, сыграть в карты или потанцевать. Даже вечно беременные жены не имели права уйти спать пораньше. Гитлер считал членов этого кружка своими друзьями, но ни о каких откровенных разговорах и шутках и речи быть не могло. Единственной дозволенной Гитлером формой дискуссии являлся монолог… его монолог. Он мог обладать незаурядным талантом оратора, но мышление у него было банальное, и собеседником он был никудышным. В кругу близких его пламя угасало, и он не только не завораживал слушателей, но надоедал им до смерти, особенно постоянным гостям, вынужденным слушать все это по сто раз. Его секретарь Криста Шрёдер рассказывала:

Я до сих пор удивляюсь, зачем ему было жертвовать ночным отдыхом ради того, чтобы выкладывать свои теории слушателям, большинство из которых предпочли бы поспать. Ева Браун, тоже иногда присутствовавшая, не слишком старалась скрывать, что ей скучно. Она то и дело бросала неодобрительные взгляды на Гитлера или громко спрашивала, который час. Тогда Гитлер обрывал свой монолог, откланивался, и компания могла расходиться.

В иных случаях у них не оставалось выбора, кроме как слушать, изображая внимательную аудиторию, удостоившуюся чести внимать его разглагольствованиям об искусстве, античной истории и мировых религиях. Вот как он, дословно, рассуждал о гибели античного мира:

Правящий класс стал богатым и обосновался в городах. И с тех пор горел желанием обеспечить своим наследникам беззаботную жизнь… Могущество каждой семьи зависело в какой-то степени от количества принадлежащих ей рабов. Таким образом, плебс, вынужденный размножаться, разрастался, а патрицианские семьи уменьшались… В результате римская аристократия потонула в массе черни. В основе краха лежал спад рождаемости.

И прочее в том же духе. Из любопытства я послала этот отрывок другу, специалисту по античной истории. Его ответ звучал примерно так: «Рассуждения Гитлера — чушь собачья, зато они отлично демонстрируют, во что хочется верить таким, как он». Хью Тревор-Ропер, изучавший монологи Гитлера в течение двух лет, заключил:

Многое в них указывает на невежество и легковерность, догматизм, склонность к истерии и тривиальность мышления Гитлера… В то же время они отражают его злой гений. Гитлер никогда не задумывался о Боге, человеческом разуме и общем благе. Ни единым словом он не обмолвился о вопросах духовности. Ему неизвестно было значение слова «гуманность». Он презирал слабость и сострадание, ненавидел силу духа.

Иной раз Гитлер уставал или Еве удавалось заманить его наверх, и как только он уходил (рассказывает одна из секретарш):

Гостиная наполнялась табачным дымом, и все признаки усталости улетучивались. Устанавливалась веселая, непринужденная атмосфера — она очень бы понравилась Гитлеру, будь он там. Из-за крепкого кофе, который мы пили весь вечер, чтобы не заснуть, мы не могли отправиться в постель сразу же, но постепенно гости и коллеги удалялись, пока наконец Бергхоф не погружался в глубокий сон.

Двадцать девятого апреля 1938 года группа из восьми человек, включая Гретль Браун и мать Евы Фанни, а также двух докторских жен, Анни Брандт и Ханни Морелль, вылетела на одном из личных самолетов Гитлера (у него их было три) на озера Северной Италии. Им предстояло провести очередные итальянские каникулы, прогуливаясь по магазинам, осматривая достопримечательности и загорая на пляжах. Сама Ева покинула Бергхоф на неделю позже, третьего мая, в поезде особого назначения, на котором Гитлер отправлялся в Италию с официальным визитом. Не такая уж уступка с его стороны, как кажется: его сопровождала свита из почти пятисот дипломатов, военных и партийных лидеров, журналистов, среди которых Ева могла оставаться незамеченной. Сначала, третьего мая, поезд прибыл в Рим, где немецкий фюрер должен был вступить в переговоры с итальянским дуче — Муссолини, — чтобы подробно обсудить установление в Европе нацистско-фашистского режима. Помимо того, Гитлер собирался нанести не слишком важный визит вежливости оттесненному на задний план итальянскому королю.

Государственный визит открылся ослепительным банкетом во дворце Квиринал, резиденции Савойской династии. Гитлер обменялся пустыми любезностями с королем Виктором Эммануилом III и августейшей семьей, холодно отвечавшими ему тем же. Гитлер и его непосредственное окружение (но не Ева) остались в Квиринале на ночь. Ева и ее сопровождающие поселились инкогнито в отеле «Континенталь». Она попала на аудиенцию к Папе Римскому, что ее, как набожную католичку, очень впечатлило и взволновало. Когда Муссолини наконец понял, кто она, то прислал ей в подарок безумно дорогой саквояж крокодиловой кожи, полный всевозможных туалетных принадлежностей и итальянской косметики. Ева, должно быть, очень обрадовалась как самому подарку, так и тому, что он означал — молчаливому признанию ее роли в жизни Гитлера. Они с фюрером ухитрялись время от времени встречаться — ненадолго и незаметно. По плану его маршрута видно, что они посещали одни и те же места — Рим, Флоренцию и Неаполь — в одни и те же дни. Похоже, все принимали ее за безымянную зрительницу, запечатлевающую на пленку парады, мощь и блеск. 5 мая в Неаполе какой-то незнакомец угрожал ей ножом, явно не подозревая, с кем имеет дело. Она осталась невредима и отправилась смотреть парад военно-морского флота, а потом, вечером — великолепное представление «Аиды» Верди, правда, не в королевской ложе Гитлера. Итальянцы называли Еву la bella bionda — белокурая красавица, — что весьма ей льстило. Фюрер со своей свитой пробыл в Италии недолго. Он выехал из Рима через пять дней, 9 мая, заручившись согласием Муссолини не вмешиваться ни в какие действия против Чехословакии, и к десятому числу вернулся в Бергхоф.

Ева со своими спутницами осталась в Италии. Спотыкаясь на высоких каблуках, она бродила по древним площадям, вымощенным булыжником, забиралась на ступени флорентийского Понте Веккио со своей матерью, обе — в серых шерстяных костюмах и тирольских шляпках с перьями, во всем блеске баварской роскоши. Ева, Имельда Маркос Третьего рейха, заказала еще обуви от своего любимого производителя, хотя имела уже десятки пар.