РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

Вот тут-то и началось!

Все задрожало от гула моторов. Зенитные разрывы слабыми искорками испещрили звездное небо. Сделалось вдруг все призрачно видимо, как от ламп дневного света, — Рональд впервые узрел воочию множество ослепительно белых огней, похожих на фонарики, медленно опускающиеся сверху на легких парашютиках. И тут загудели бомбы... Все это почти совпало с сигналом воздушной тревоги.

Перед началом бомбежки Рональд стоял у конского вагона, прикидывая, нельзя ли перебросить трапы через нитку пути, прямо на перрон пакгауза, для выгрузки лошадей. Изо всех вагонов выпрыгивали на междупутья солдаты с винтовками и вещмешками. Когда вблизи разорвалась первая бомба, взводные и ротные пытались командовать и орали что-то руководящее, но мало кто их действительно слушал... Всяк норовил спастись по-своему. Сам Рональд все еще чувствовал себя в роли коменданта, но не мог ни управлять людьми, ни воздействовать на ход событий. Более опытные старшие командиры никак не предвидели воздушного нападения, думали, что постоит себе поезд некое время на запасном пути, разгрузится без помех, построится: полк в походные порядки, а уж тут и прояснится, устарели или нет директивы, привезенные майором Вижелем от Ленфронта... Действительность, как всегда на войне, оказалась иной.

Налет был, возможно, действительно случайным, но вовсе не исключено, что разведка немцев давно приметила эшелон, проследила его маршрут и совершила продуманное нападение на выгрузке. Все-таки налет был малоэффективен: самолеты действовали не вдоль, а поперек состава, их огонь был неточен и разбросан, штурмовка пулеметами оказалась слишком краткой и тоже неточной. Может, опасались зенитного огня с эшелона? А его и не было — пулеметы успели снять и приготовить к выгрузке. Комиссар Бычков, в пути от Рыбинска проводивший в эшелоне партсобрания от зари до зари, впоследствии хотел было потребовать привлечения к суду капитана Андреева за то, что без приказа стал разгружать пулеметы и не оказал огневого сопротивления противнику. А между тем приказ-то был... Передал его по телефону после беседы с машинистом сам подполковник Белобородько... Комиссар знал это не хуже Рональда и сам стоя у аппарата, пока Белобородько распоряжался. То есть своим молчаливым присутствием комиссар вроде бы одобрил приказание о разгрузке.

Искать виноватого, однако, так и не стали. Комиссара в тот же день перевели куда-то в другой полк или даже другое соединение, а потери от бомбежки оказались незначительные — несколько раненых, подпорчено кое-какое интендантское имущество, подбита одна пушка. Ее удалось исправить. Лошади уцелели все — их не выгружали под огнем. Потом платформу не спеша отвели на запас, там нашлись подходящие трапы, и кони присоединились к общему строю уже в гатчинском парке. Наступило прохладное утро, теплело. Рональд доел остатки сухого пайка, выпил чаю из термоса у солдат, растянулся под деревом на сухой травке и заснул мертвым сном, с благословения своего начштаба, указавшего жестом: вались, мол, теперь оземь!..

Проснулся от чьего-то прикосновения к плечу. Лейтенант с громкой фамилией Платонов. В пути помалкивал и лишь ночами, в затишке, делился с Рональдом кое-какими мыслями. Оказался родственником видному старому большевику, чье имя ежедневно мелькало в газетах. Но настроение у лейтенанта было не из оптимистических. Либо знал много скрытого, либо вообще склонен был к мышлению критическому. Спросил мимоходом, что Рональд знает о своих северных предках, удивился, что они мало занимают мысли товарища Вальдека.

Оказывается, полк снялся уже с бивака и ушел. Остались в парке только два заспавшихся офицера. Рональд бодро вскочил.

— Не торопитесь! — посоветовал Платонов. — Ваш начальник штаба, капитан Полесьев, оставил меня здесь маяком для связи со Вторым полком, что прибывает нынешним эшелоном. Вас же, сэр, мне было велено разбудить часа через два, дабы вы несколько отоспались после трехсуточного комендантства, а затем догнали бы свой полковой штаб. А я вам предлагаю совершить променад по этому парку: на войне часок вольной жизни — подарок судьбы! Ибо вы можете нынче, как говорится на командирском языке, войти в сопротивление с противником. Все здешнее, похоже, уже обречено печальной участи, понимаете? Так давайте хоть взглянем на дворец и на павильоны в парке. Будем последними, кто это все видел... в целости!

Рональда так передернуло, будто на провод под током наступил.

— Думаю, немецкое наступление выдохнется где-нибудь здесь, перед Гатчиной, а не за нею. Может, как раз мы и остановим, под Волосовым. Рубеж обороны где-то там строить надо. Мне как геодезисту самая горячая работа. Стало быть, своих догонять надо. А дворец после осмотрим, когда защитим.

— Вон он, на берегу пруда, с угловыми башнями. Верно, расстреллиевский?

— Нет, он не барочный. Ранний классицизм, конец екатерининских времен. Архитекторы Ринальди и Бренна, потом, уже в XIX веке, перестраивал Кузьмин, зрелый классик... Будьте здоровы, до встречи на позиции!

— До дворца я вас провожу. Все равно вам мимо идти...

Но тут опять взвыли сирены воздушной обороны. Рональд заметил несколько человек, бежавших опрометью куда-то на окраину парка, очевидно, к траншеям или земляным убежищам. Платонов припустился за ними следом, Рональд, оглядываясь, старался угадать, во что будут целить немецкие бомбардировщики. В безобидный ринальдовский дворец Павла Первого? В павильоны, оранжереи или старинные ворота — как их, Березовые, Адмиралтейские и еще какие-то... Он тоже побежал, к опушке, но в другую сторону: ему показалась там спасительной горка свеженасыпанного песку... Уже под гул самолетов он достиг этой песчаной горки и понял, что ямы рядом с нею нет; вернее она уже засыпана, скорее всего, над недавней жертвой такой же бомбежки, ибо это была чья-то безымянная могилка... Затравленно озираясь, успел осознать: самолеты — вот они, прямо над парком две эскадрильи в треугольном строю.

Как был, в шинели, в ремнях, с наганом в кобуре, распластался вдоль свежей могилы. Успел подсмотреть, как со всех шести «хейнкелей» отделились черные орешки-катышки. Впервые в жизни ощутил животный, парализующий волю смертный страх. Опережая самые бомбы, достиг его слуха воющий звук их полета, тут же поглощенный космическим грохотом почти слившихся разрывов. Были миги беспамятства, тошнотворно-черного провала, безмолвия. Потом от ушей отхлынул тяжкий вал прилива, а в черной бездне наметился проблеск — сперва красноты, потом желтизны, белизны, — и стал опять день. Рональд догадался, что надо было поглубже вздохнуть, да не смог, дышать было нечем.

Рот, носоглотка, уши — полны песку. Он стал отплевываться, чихать, кашлять. Поднялся на колени, все еще перебарывая тошноту и слабость. Ощутил, что сильно пахнет нитропороховой гарью, как на стендовых стрельбах. Еще оседал вокруг поднятый бомбами прах, а в четырех шагах по ту сторону могилки курилась ядовитым дымом воронка. Высокая березка с перебитым у корня белым стволом, лежала поперек могилы, а в ветвях ее запуталась Рональдова пилотка, верно, оброненная при падении. Он сорвал несколько веток, стал ими отряхиваться от песка. Поднялся во весь рост, перекрестился — осенил, крестным знамением и себя, и могилу, и упавшее дерево, и башни дворца, призрачно реющие над зеленью парка. Перешел пути и побрел незнакомой дорогой в сторону Волосова, догонять полк.