Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Он направляется к выходу из канала, выходит в лагуну и подходит через четверть часа к острову Сан-Джорджо, где высаживает пленников, которые были счастливы очутиться там, поскольку уже готовились к смерти. После этого, почувствовав усталость, шеф призывает лодочника на корму и приказывает доставить нас в Сан-Джеремие, где, хорошо заплатив, отпускает.

От Сан-Джеремие мы идем на маленькую площадь Голубятни в Сан-Маркуола, где мой брат с другим членом нашей банды дожидаются нас в уголке, сидя на земле, с плачущей красоткой.

— Не плачьте, красавица, — говорит наш шеф, — потому что мы не сделаем вам ничего дурного. Мы пойдем выпьем по стаканчику на Риальто, а потом мы отведем вас домой.

— Где мой муж?

— Вы увидите его дома завтра утром.

Успокоенная этим ответом и покорная как овечка, она идет с нами в трактир «Две шпаги», где мы располагаемся в комнате наверху и где, заказав еды и выпивки, отсылаем прочь слугу. Между тем мы снимаем свои маски и наблюдаем, как наша похищенная, при виде наших лиц и поведения, совсем успокаивается. После того, как она взбодрилась от наших слов и от пары стаканчиков вина, до нее доходит, чего она должна ожидать. Наш шеф, естественно, первый предлагает ей свои любовные услуги, преодолев с превеликой вежливостью отвращение, которое она выказывала его любезностям, в присутствии всей компании. Она же сочла за лучшее со смехом предоставить событиям идти своим чередом.

Однако я увидел ее удивление, когда предстал перед ней, чтобы быть вторым; она сочла себя обязанной выказать мне признательность, а когда увидела после меня третьего, она больше не сомневалась в своей счастливой участи, которая ей сулила всех наших компаньонов. Она не ошиблась. Мой брат был единственным, кто сказался больным. Ему не оставалось ничего другого, поскольку правила нашего сообщества предписывали делать каждому то же, что и другие.

После этого прекрасного подвига мы снова замаскировались, расплатились с хозяином и проводили счастливицу в Санта-Иов, где она жила, не бросая ее, пока не увидели, как она открыла за собой дверь. Мы хохотали, когда она благодарила нас самым искренним и горячим образом, после чего разошлись по своим жилищам.

Уже через день стали расходиться слухи об этой авантюре. Муж этой молодой женщины был ткач, как и двое других его друзей. Он объединился с ними и подал совместную жалобу начальникам Совета Десяти, в которой изложил все по чистой правде, жестокость которой была смягчена обстоятельством, которое заставило хохотать трех судей, как и весь город. В заявлении было указано, что восемь масок никоим образом не обижали женщину. Двое в масках, которые ее похитили, отвели ее на такую-то площадь, куда через час явились остальные шестеро, они направились в «Две шпаги», где провели час за выпивкой. Потом они отвели ее домой, попросив извинения, что хотели подшутить над ее мужем. Трое ткачей смогли выбраться с острова только на рассвете, и муж, вернувшись домой, застал свою жену глубоко спящей в своей постели, после чего она, проснувшись, все ему рассказала. Она жаловалась лишь на большой испуг, который испытала, и требовала от судей примерного наказания виновных. В этой жалобе все было комично, поскольку муж утверждал, что для восьми масок все не сошло бы так легко, если бы их шеф не козырял уважаемым именем трибунала.

У этой жалобы было три последствия. Первое состояло в том, что весь город хохотал. Второе — все зеваки ходили к Санта-Иову, чтобы послушать саму героиню этой истории. Третье — из недр трибунала вышло решение, согласно которому было обещано пять сотен дукатов тому, кто назовет виновных, или хотя бы одного из них, главаря. Это исключение заставило бы нас дрожать от страха, если бы наш шеф, который единственный, по своему характеру, способен был стать доносчиком, не был знатным венецианцем. Эта особенность нашего вожака внушала мне уверенность, что если даже кто-то из нас окажется способен пойти и заявить, чтобы получить пятьсот дукатов, трибунал ничего не станет делать, потому что окажется перед необходимостью наказать патриция. Этого предательства между нами не случилось, хотя мы все были бедные. Но мы были так напуганы, что сразу поумнели и наши ночные походы прекратились.

Три или четыре месяца спустя кавалер Николай Трон, государственный инквизитор, удивил меня, рассказав мне всю историю этого дела и назвав одного за другим всех моих товарищей.

В середине весны следующего 1746 года г-н Джироламо Корнаро, старейшина королевского дома Корнаро, женился на девице из семьи Соранцо де Сент-Поль, и я играл на скрипке в одном из оркестров на балах, которые давались три дня подряд во дворце Соранцо по случаю этой свадьбы.

На третий день, к концу праздника, за час до его окончания, я оставил оркестр и направился к себе, когда, спускаясь по лестнице, заметил сенатора в красном платье, который направлялся к своей гондоле. Я заметил, что из его кармана выпал листок бумаги, когда он полез за носовым платком. Я подобрал бумажку и, догнав этого замечательного сеньора, когда он спускался со ступенек, отдал ее ему. Он поблагодарил меня, спросил, где я живу, я ответил, и он захотел непременно отвезти меня. Я с благодарностью согласился и сел на скамейку рядом с ним. Три минуты спустя он попросил меня пошевелить ему левую руку: У меня, — сказал он, — она настолько онемела, что я абсолютно ее не чувствую. Я встряхиваю его изо всей силы и слышу, что он говорит мне невнятно, что чувствует, будто потерял также и ногу и что кажется, он умирает.

Встревоженный, я отдергиваю занавеску, беру в руку фонарь, всматриваюсь в его лицо и пугаюсь, видя рот, распахнутый до ушей, и мертвые глаза.

Я кричу лодочникам остановиться и дать мне сойти, чтобы разыскать хирурга, который мог бы пустить Его превосходительству кровь, поскольку явно его хватил апоплексический удар.

Я выхожу на берег. Мы находимся у моста на улице Бернарда, где я три года назад угощал ударами палки Раззетту. Я бегу в кафе, где мне указывают дом, в котором живет хирург. Я сильно стучу, кричу, выходят, будят человека, я его тороплю, не давая одеться, он берет свой чемоданчик и идет со мной к гондоле, где отворяет кровь умирающему, и я рву свою рубашку, чтобы сделать ему повязку.

Затем мы прибываем к нему в Санта-Марина; будят слуг, поднимают его из гондолы, вносят в первый этаж его апартаментов, раздевают и кладут почти мертвого в постель. Я велю слуге идти быстро разыскать врача, он уходит, приходит врач, снова пускает ему кровь. Я остаюсь близ его постели, не решаясь отойти далеко.

Час спустя появляется патриций из его друзей, затем я вижу другого, они в отчаянии, они расспрашивают лодочников, которые отвечают, что я мог бы им все рассказать гораздо лучше, чем они. Они спрашивают меня, и я рассказываю все, что знаю; они не знают, кто я такой, но не решаются спросить, и я ничего не говорю. Больной неподвижен и не подает иного признака жизни, кроме дыхания. Ему делают припарки, и священник, за которым послали, ожидает его смерти. Не принимают никаких посетителей, только два патриция и я — единственные, кто не отходит от него. Я обедаю с ними в полдень, не покидая комнаты. К вечеру старший из двух патрициев говорит, что если у меня есть дела, я могу уйти, потому что они останутся у больного, расположившись на матрасах, которые они велели принести. Я отвечаю, что буду спать в том же кресле, в котором сижу, потому что уверен, что если я уйду, больной умрет, а пока я остаюсь там, он умереть не может. Я вижу, что они удивлены этим ответом и переглядываются.