Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Я отправился после полуночи на кладбище с охотничьим ножом, выкопал мертвеца, отрезал у него, не без труда, руку по плечо и, зарыв труп обратно, вернулся в свою комнату, принеся с собой руку покойника. Назавтра, выйдя из-за стола, где я ужинал вместе со всеми, я взял эту руку и залез с ней под кровать в комнате грека. Через четверть часа он входит, раздевается, гасит свет, ложится в кровать, и, когда я чувствую, что он засыпает, я стаскиваю ему одеяло по бедра. Я слышу, что он смеется и говорит: «Кто это там, уходите, дайте мне спать, я не верю в привидения». Говоря это, он снова натягивает на себя одеяло и собирается снова заснуть.

Пять-шесть минут спустя я делаю то же самое, он повторяет те же слова; но когда он хочет натянуть обратно на себя одеяло, я делаю так, что он чувствует сопротивление. Тогда грек протягивает руки, чтобы нащупать руки мужчины или женщины, стягивающие с него одеяло, но вместо того, чтобы дать ему нащупать свою руку, я подсовываю ему руку мертвеца, которой хватаю его за руку. Грек тоже тянет с силой захваченную им руку, думая вытянуть также и человека, но я вдруг выпускаю руку, и не слышу из его уст более ни слова.

Поскольку моя пьеса окончена, я отправляюсь спать в свою комнату, уверенный, что он испытал большой страх, и не ожидая ничего более. На утро я разбужен шумом входящих и выходящих людей, не понимая причины; я встаю, чтобы узнать, что происходит, и сама хозяйка дома говорит, что то, что я натворил, было слишком сильно.

— Что я натворил?

— Господин Деметрио умирает.

— То-есть, я убил его?

Она уходит, не отвечая. Я одеваюсь, немного ошеломленный, решив в любом случае притвориться ничего не знающим; я захожу в комнату грека, где вижу весь дом, архиерея и церковного сторожа, спорящего с ним, поскольку он не хочет закапывать снова руку, которую я там вижу. Все смотрят на меня с ужасом и отмахиваются, когда я утверждаю, что ничего не знаю и что я удивлен, что мне приписывают это безрассудное деяние. Мне говорят: это вы, только вы здесь способны на такое, на вас это похоже; так утверждают вокруг все разом. Архиерей мне говорит, что я совершил тяжкое преступление, и что он должен составить протокол, я отвечаю, что он волен делать, что хочет, и, сказав, что ничего не знаю, я выхожу.

За столом мне сказали, что греку пустили кровь, он раскрыл глаза, но не говорил ни слова и не двигал своими членами. На другой день он заговорил, и после моего отъезда я узнал, что он поглупел и впадал в конвульсивные припадки. Он остался таким на всю оставшуюся жизнь. Архиерей в тот же день распорядился закопать руку, составил протокол о происшествии и отправил в епископальную канцелярию в Тревизо донесение о преступлении.

Утомившись расспросами, которыми меня осаждали, я вернулся в Венецию, и, получив две недели спустя вызов в магистрат, рассматривавший дела о богохульстве и преступлениях против нравственности, попросил г-на Барбаро выяснить, о чем идет речь. Я думал, что меня обвинят в том, что я отрезал руку у мертвеца. Мне казалось это обвинение сомнительным. Но оказалось все иначе — г-н Барбаро поставил меня вечером в известность, что есть женщина, заявившая на меня правосудию, что я заманил ее дочь на Дзуекку, где удерживал ее силой; в жалобе утверждалось, что я ее насиловал, что она находится в постели больная из-за ударов, которые я ей наносил, что довел ее до полусмерти.

Это дело было из тех, что затеваются, чтобы вытянуть денег и причинить неприятности людям, на самом деле невиновным. Я был уверен в недоказуемости обвинения в изнасиловании, но действительно, я ее побил. Вот моя защита, которую я попросил г-на Барбаро отнести нотариусу магистрата.

«В такой-то день я увидел эту женщину с ее дочерью. На этой улице находится мальвазийная лавка, и я пригласил их зайти туда. Дочь отклонила мои ласки, а мать сказала, что та девственница, что она права, отказываясь идти туда безо всякой выгоды. Поняв, что она может отдать мне дочь, я предложил ей шесть цехинов, если она отведет ее мне в Дзуекку после обеда. Мое предложение было принято, и эта мать передала мне свою дочь в конце сада Креста. Она получила свои шесть цехинов и ушла. Факт тот, что дочь, когда я захотел перейти к делу, начала играть в фехтование, строя мне всяческие помехи. Как только она начала эту игру, я рассмеялся, затем, устав и наскучив этим, приказал ей кончать. Она ответила мне ласково, что если я не могу, то это не ее вина. Зная эту уловку и имея глупость заплатить авансом, я не мог позволить сделать из меня дурака. После часа борьбы я поставил девушку в положение, в котором ей было невозможно продолжить свою игру, и тогда она встревожилась.

— Почему ты не остаешься в том положении, в которое я тебя поставил, мое прекрасное дитя?

— Потому что так я не хочу.

— Ты не хочешь?

— Нет.

Тогда, не делая ни малейшего шума, я подобрал палку от метлы и побил ее. Она визжала как свинья, но мы были на лагуне, где никто не ходит. Я знаю, однако, что я не бил ее ни по рукам, ни по ногам, и что сильные следы ударов могут быть только на ягодицах. Я заставил ее одеться, посадил на судно, которое случайно проходило мимо, и отправил на рыбный рынок. Мать этой девочки получила шесть цехинов, дочь сохранила свой отвратительный цветок. Если я виноват, то только в том, что поколотил подлую дочь, ученицу еще более подлой матери.»

Мое послание не имело никакого эффекта, так как магистрат был уверен, что девица не была девственна, а мать отрицала получение шести цехинов и самый факт торга. Мне не удалось переубедить службы. Меня вызвали в суд, я не явился, и меня должны были арестовать, когда жалоба на то, что я выкопал мертвеца, и со всем последующим, поступила в тот же магистрат. Для меня было бы не так плохо, если бы эта жалоба поступила в Совет Десяти, поскольку, возможно, один трибунал прикрыл бы меня от второго. Второе преступление, которое было, по существу, лишь шуткой, становилось первостатейным. Я был персонально вызван в суд в двадцать четыре часа, под угрозой немедленного ареста. Теперь г-н де Брагадин мне сказал, что я должен уступить натиску бури. Я должен собираться в дорогу.

Я никогда еще не покидал Венецию с таким сожалением, потому что у меня было три или четыре постоянных приглашения, все дорогие моему сердцу, и мне везло в игре. Мои друзья заверили меня, что самое большее через год мои два дела заглохнут. Все улаживается в Венеции, потому что страна забыла о делах.

Собрав свой чемодан, я уехал с наступлением ночи; на завтра я ночевал в Вероне, а два дня спустя — в Милане, где поселился в гостинице «У колодцев». Я был один, хорошо одет, с дорогими побрякушками, без рекомендательных писем, но с четырьмя сотнями цехинов в моем новом кошельке, в прекрасном и большом городе Милане, чувствовал себя очень хорошо и был в прекрасном возрасте двадцати трех лет. Это был январь 1748 года.