Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

Король Август, выборный король Саксонский, любил своего премьер-министра графа Брюля, потому что тратил, соответственно, больше, чем тот, и потому что не сталкивался, благодаря ему, ни с чем невозможным. Корольобъявил себя врагом всякой экономии, смеясь над теми, кто его обкрадывал, и тратясь только на забавы. Не имея достаточно ума, чтобы смеяться над политическими глупостями монархов и разного рода людскими странностями, он держал при себе четырех шутов, которых по-немецки называют Фу , задачей которых было смешить всякими настоящими дурачествами, свинством, наглостью. Эти господа Фу частенько получали от своего господина значительные преференции для тех, в чьих интересах они выступали. Поэтому очень часто эти Фу прославлялись и поощрялись порядочными людьми, которые нуждались в их протекции. Кого только нужда ни заставит делать низости? Агамемнон у Гомера говорит Менелаю, что они вынуждены так поступить.

Ошибаются те, кто сегодня говорит, что граф де Брюль послужил причиной того, что сейчас называют потерей Саксонии. Этот человек был только верным министром своего господина, и все его дети, которые не унаследовали ничего из всех его предполагаемых огромных богатств, оправдывают в достаточной мере память своего отца.

Я увидел, наконец, в Дрездене самый блестящий двор Европы, и искусства, которые его украшали. Я не видел там галантности, поскольку король Август не был галантным, и саксонцы по натуре не таковы, а суверен не подавал им такого примера.

По моем прибытии в Прагу, где я не собирался останавливаться, я только отнес письмо Амореволи антрепренеру оперы Локателли и повидал ла Морелли. Это было старое знакомство, которое продлилось все три дня, что я был в этом обширном городе. Но в момент моего отъезда я встретил на улице моего старого друга Фабриса, который был полковником и обязал меня пойти с ним обедать. Я обнял его и объяснил, что должен ехать.

— Вы поедете этим вечером с одним из моих друзей и воспользуетесь дилижансом.

Я сделал, как он хотел, и был очень этому рад. Ожидалась война, и она разразилась два года спустя, когда он снискал себе большую славу.

Что касается Локателли, это был оригинальный характер, который едва ли можно было понять. Он обедал каждый день за столом, накрытым на тридцать кувертов; сотрапезники были его актеры, актрисы, танцовщики и танцовщицы и их друзья. Он сам председательствовал за добрым столом, который готовили по его заказу, потому что добрая еда была его страстью. Я имел случай говорить с ним, когда путешествовал в Петербург, где я встретил его и где он умер недавно в возрасте девяноста лет.

Мое пребывание в Вене. Иосиф II. Мой отъезд в Венецию.

Итак, я в столице Австрии в первый раз, в прекрасном возрасте двадцати восьми лет. У меня есть какое-то количество вещей, но совершенно нет денег; необходимо умерить аппетиты до прихода заемного письма от г-на де Брагадин. У меня только одно письмо — от известного поэта Мильявакка из Дрездена, в котором он рекомендует меня знаменитому аббату Метастазио, с которым я горел желанием познакомиться. Я представил письмо на третий день по приезде и за время часовой беседы я нашел его еще более великим, чем следует из его творений, в том, что касается эрудиции и скромности, которую сначала я счел ненатуральной, но очень быстро понял, что она настоящая, потому что она сразу исчезла, когда он прочел кое-что из своего, подчеркивая их красоты. Я сказал ему о своем наставнике Гравина, и он прочел мне пять-шесть стансов, которые он написал на его смерть и которые не были напечатаны, и я увидел, что ему навернулись на глаза слезы от нежности собственных стихов. Прочтя их, он добавил такие слова:

— Ditemi il vero: si puo dir meglio? [49] Скажите по правде, можно ли написать лучше? — ит.

Я ответил, что, кроме него, никто не сможет это сделать. Я спросил, трудно ли даются ему его прекрасные стихи, и он показал мне четыре-пять страниц, испещренных помарками, в старании довести до совершенства четырнадцать стихов. Он заверил меня, что никогда не мог сделать больше этого в один день. Он поведал мне истину, которую я и сам знал, что стихи, которые стоят наибольших трудов поэту, несведущему читателю кажутся ничего для поэта не стоящими. Я спросил у него, какую из своих опер он любит больше всего, и он ответил, что это Attilio Regolo [50] Царь Аттилио. , и добавил:

— Ma questo non vuol già dire che sia il migliore [51] Но это не значит, что она лучшая. .

Я сказал, что в Париже перевели все его произведения на французский язык прозой, и что издатель на этом разорился, так как их невозможно читать, и что это показывает силу его прекрасной поэзии. Он ответил, что другой глупец разорился в прошлом веке, переведя французской прозой Ариосто, и что он очень смеется над теми, кто считал и считает, что прозаическое произведение может иметь право называться поэзией. Что касается его ариетт , он сказал, что каждую писал, переложив ее самостоятельно на музыку, но обычно никому не показывает свою музыку, и смеется над французами, которые полагают, что можно приспособить слова к музыке, написанной заранее. Он привел следующее очень философское сравнение:

— Это, — сказал он, — как если бы сказали скульптору: вот кусок мрамора, сделайте мне Венеру прежде, чем проясните себе ее черты.

С большим удивлением я встретил в Императорской библиотеке г-на де ла Хэйе с двумя поляками и молодым венецианцем, которого отец отдал ему для воспитания. Я снова обнял его. Я полагал, что он в Польше. Он сказал, что в Вене по делам и что вернется в Венецию летом. Мы обменялись визитами, и когда я сказал, что у меня нет денег, он одолжил мне пятьдесят цехинов. Новость, которую он мне сообщил, и которая доставила мне большое удовольствие, была о его друге бароне де Бавуа, который теперь был лейтенант-полковником на венецианской службе. Ему повезло стать генерал-адьютантом при г-не Морозини, которого, по его возвращении из посольства во Франции, Республика назначила комиссаром по вопросу границ. Я был рад видеть счастье тех, кто должен был считать меня первым автором их удачи. Я убедился в Вене, без всякого сомнения, что де ла Хэйе был иезуитом, но не стал с ним об этом говорить.

Не зная, куда пойти, и желая развлечься, я пошел на репетицию в оперу, которая должна была открыться после Пасхи, и встретил Бодэна, первого танцора, который женился на ла Жофруа. Я видел их обоих в Турине. Я встретил там также Кампиони, мужа прекрасной Анчиллы, который мне сказал, что они развелись, потому что она его опозорила. Кампиони был великий танцор и великий игрок. Я поселился вместе с ним.

Все в Вене было прекрасно, много золота и много блеска, но большие затруднения для тех, кто предан Венере. Мерзкие шпионы, называемые комиссарами нравственности , были жестокими палачами всех красивых девиц; императрица обладала всеми добродетелями, кроме одной — терпимости — в том, что касалось незаконной любви между мужчиной и женщиной. Эта великая монархиня, очень религиозная, абсолютно ненавидела смертный грех и, стремясь заслужить божье благословение за его искоренение, не без основания считала, что его следует пресекать в каждом отдельном случае. Взяв в свои монаршие руки список того, что называют смертными грехами, она обнаружила, что их насчитывается семь, но решила, что может закрыть глаза на шесть из них, но разврат представился ей непростительным, и против него обратила она весь свой гнев. Не против Гордыни, на которую, говорила она, дает ей право титул. Скупость ужасна, но если приглядеться, она может представиться экономией. Что касается Гнева, то это болезнь, приступы которой — греховны, но убийство наказывается смертью. Чревоугодие сойдет за добродетель в хорошей компании, его можно трактовать как любовь к лакомствам, оно связано с хорошим аппетитом. И тем хуже для тех, кто умирает от расстройства пищеварения. Зависть всегда отрицается, а Лень бывает наказана заботами. Но Невоздержанность непростительна. Мои подданные, говорит императрица, вольны находить красивыми всех женщин, какие кажутся таковыми, а женщины пусть делают все, что могут, чтобы стать такими; можно сколько угодно желать друг друга, я не могу им в этом помешать; но я не потерплю недостойного акта, ведущего к удовлетворению этого желания, хотя и неотделимого от природы человеческой и являющегося причиной воспроизводства рода людского. Пусть женятся, если хотят иметь это удовольствие, и да погибнут все, кто хочет получить его за свои деньги, и я отправляю в Темишоар [52] тюрьма. всех несчастных, которые живут за счет своих прелестей. Я знаю, что этот грех извинителен в Риме, как говорят, чтобы помешать распространению содомии, инцестов и адюльтеров, но у меня другой климат, у моих немцев нет черта в теле, как у этих итальянцев, у которых к тому же нет того выхода в бутылке, который есть здесь; но впрочем, серьезные беспорядки возникают и здесь, и когда я узнаю, что некая женщина неверна своему мужу, я велю ее также запереть, хотя и говорится, что муж единственный хозяин своей жены. Это не может служить доводом в моем государстве, потому что мужья здесь слишком апатичны. Я предоставляю кричать сколько угодно фанатичным мужьям, что, наказывая их жен, я их позорю. Разве они не позорят себя сами?