Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

Герцог спросил меня со смехом, осталось ли у меня желание жениться на его любовнице, проведя с ней тет-а-тет два часа.

— Более чем всегда. Что вы думаете об этом?

— Ничего. И если дело обстоит таким образом, поговорим о нем завтра.

Вечером у Монтелеоне я увидел банкёра с довольно приветливой физиономией, и со множеством золота перед ним; Герцог мне сказал, что это дон Марко Оттобони. Он держал карты в левой руке и брал очень ловко карту правой, но так плотно держал в руке колоду, что я ее не видел.

Я решил играть по ставке в дукат. С этим неудачным решением я потерял, после пяти-шести талий, восемнадцать-двадцать дукатов. Банкёр спросил у меня с достоинством, почему я играю против него с такими низкими ставками.

— Потому что, — ответил я ему, — пока я не увижу по крайней мере середину игры, я боюсь проиграть.

В следующую ночь я сорвал банк у принца дю Кассаро, очень любезного и очень богатого, который попросил у меня реванша, пригласив ужинать в красивый дом, что был у него в Посилипо, где он жил с одной виртуозкой, в которую влюбился в Палермо. Он пригласил туда также и герцога Маталоне и трех-четырех других. Я держал талью в Неаполе только этот единственный раз. Я составил банк в шесть тысяч дукатов, предварительно известив, что накануне своего отъезда играю только на наличные. Он потерял десять тысяч дукатов и прекратил игру только потому, что кончились деньги. Все проигрались, и я бы тоже кончил, если бы любовница принца, которая играла на слово, потеряв тридцать или сорок унций, не решила довести дело до сотни. Я продолжил метать талью, надеясь, что она уймется, но в конце концов бросил карты в два часа утра, сказав, что она заплатит мне в Риме.

Поскольку я не желал покидать Неаполь, не повидав Казерты, — а донна Леонильда имела то же желание, — герцог отправил нас туда очень удобным экипажем, запряженным шестью мулами, рысь которых превосходила по скорости галоп лошадей. В этом путешествии я услышал впервые голос ее гувернантки.

На следующий день после этого путешествия мы в двухчасовой беседе договорились о нашем браке.

— У Леонильды, которую ты видишь, сказал мне герцог, — есть мать, которая живет на своей земле недалеко от этого города на шесть сотен дукатов в год, обещанных ей мною на всю ее жизнь, приобретя имение, которое ее муж ей оставил; но Леонильда от нее не зависит. Она уступила его мне семь лет назад, и я оформил ей пожизненную ренту в пятьсот дукатов, которую она принесет тебе в приданое, вместе со своими бриллиантами и прекрасным гардеробом. Ее мать целиком полагается на мою привязанность и на слово чести, что я ей дал, обеспечить ей выгодный брак. Я ее воспитал и, понимая ее вкус, я его развил, избавив от всех предрассудков, кроме тех, что должна иметь девушка, — сохранить себя для того, кого небо предназначит ей в мужья; и ты можешь быть уверен, что ты будешь первым мужчиной, которого моя Леонильда прижмет к груди.

Я сказал ему оформить ее приданое и добавить к нему пять тысяч дукатов де ренья , которые я ему выплачу при подписании брачного контракта; он сказал, что сам возьмет их под ипотеку сельского дома, который стоит вдвое больше, и, повернувшись к Леонильде, которая плакала от радости, сказал ей, что пошлет за ее матерью, которая будет счастлива подписать ее свадебный контракт.

Эта мать жила в Сен-Агате, в семье маркиза Галиани. Это в дне пути от Неаполя. Он сказал, что завтра пошлет за ней коляску, и послезавтра мы будем ужинать вместе, что на следующий день мы завершим все с нотариусом, от которого сразу пойдем в маленькую церковь в Портичи, где священник нас поженит, исполнив свою миссию без публикаций. На следующий день после бракосочетания мать вернется в Сен-Агату вместе с нами, где мы все пообедаем и продолжим свое путешествие, осеняемые ее благословением.

При этом заключении я задрожал, затем рассмеялся; но Леонильда, при всем своем уме, упала без чувств в объятия герцога, который вернул ее к жизни, назвав своей дорогой дочерью, обняв и расцеловав. В конце сцены мы все трое осушили свои слезы.

В этот день я больше не играл. Я выиграл пятнадцать тысяч дукатов, я выглядел как молодожен, я должен был усвоить мудрое поведение.

Ужиная со мной и герцогом после оперы, Леонильда мне сказала:

— Что скажет моя мать завтра вечером, когда увидит тебя?

— Она скажет, что ты сделала глупость, выходя замуж за иностранца, которого знаешь только восемь дней. Ты написала ей мое имя, мою родину, мое состояние, мой возраст?

— Вот три строки, что я ей написала: «Приезжайте, моя добрая мама, подписать мой брачный контракт с человеком, руку которого я получила от г-на герцога и с которым уезжаю в понедельник в Рим».

— Вот также мои три строчки, — говорит герцог: «Приезжай сразу, дорогой друг, подписать брачный контракт и дать свое благословение твоей дочери, которая мудро выбрала мужа, который мог бы быть ее отцом».

— Это неправда, — говорит Леонильда, прижимаясь ко мне, — она подумает, что ты стар, и мне это неприятно.

— Разве твоя мать стара?

— Ее мать, — говорит мне герцог, — женщина очаровательная и полная ума, которой всего тридцать семь-тридцать восемь лет.

— Что делает она у Галиани?

— Будучи близкой подругой маркизы, она живет в ее семье, но платит за свой пансион.

На следующий день, имея необходимость завершить некоторые небольшие дела и сходить к банкиру, чтобы вернуть ему все банковские билеты и взять переводной вексель на Рим, за исключением пяти тысяч дукатов, которые я должен буду внести при подписании контракта, я сказал герцогу ждать меня к ужину у Леонильды.

Я вхожу в восемь часов в комнату, где они находятся, стоя спиной к камину, герцог между матерью и дочерью.

— О! Ну вот.

Я смотрю на эту мать, которая при моем появлении пронзительно вскрикивает и валится на софу.

Я смотрю на нее и узнаю донну Лукрецию Кастелли.

— Донна Лукреция! — восклицаю я, — Как я счастлив!

— Переведем немного дух, дорогой друг. Сядьте здесь. Вы собираетесь жениться на моей дочери.

Я сажусь, я выслушиваю, мои волосы становятся дыбом, и я падаю в самом мрачном молчании. Удивлены Леонильда и герцог: они понимают, что мы знакомы, но не могут пойти дальше этого. Я соображаю о нынешней дате и о возрасте Леонильды и вижу, что она может быть моя дочь; но я понимаю, что донна Лукреция не может быть в этом уверена, поскольку она жила со своим мужем, которому не было еще и пятидесяти лет и который ее любил. Я поднимаюсь, беру свечу и, извинившись перед герцогом и Леонильдой, прошу мать пройти со мной в другую комнату.

Едва усевшись около меня, эта женщина, которую я так любил в Риме, мне говорит:

— Леонильда ваша дочь, я в этом уверена; я никогда не воспринимала ее иначе, даже мой муж это знал, он не был этим недоволен, он ее обожал. Я покажу вам ее свидетельство о крещении и, увидев дату ее рождения, вы подсчитаете. Мой муж в Риме ко мне не прикасался, и моя дочь не была рождена до срока. Вы помните, как моя покойная мать должна была зачитать вам письмо, в котором я писала ей, что беременна? Это было в январе 1744 года. Через шесть месяцев ей будет семнадцать лет. Мой дорогой муж дал ей при крещении имя Леонильда Жакомина, и когда он баловался с ней, он называл ее всегда Жакомина. Этот брак, мой дорогой друг, ввергает меня в ужас, и вы чувствуете, что я не смогу ему воспротивиться, потому что не осмелюсь привести причину. Что думаете вы? Осмелитесь ли вы теперь жениться на ней? Вы колеблетесь. Опробовали ли вы вкусить прелести брака, прежде чем заключить его?