Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

Я вернул ему его письмо и сказал, что он должен исчезнуть.

— Дайте мне средства, купив это кольцо. Вам должно быть неважно, что оно мне не принадлежит, поскольку я вам об этом не скажу.

Я назначил ему встречу в четыре часа и пошел оценить отдельно камень к одному из первых ювелиров Рима. Сказав мне, что он знает этот камень, он назвал его цену в две тысячи римских экю. Я отдал лорду эти деньги, пять сотен в золоте и пятнадцать сотен долговыми расписками, которые он должен был отнести банкиру, а тот даст ему обменный вексель на Амстердам, на банковский счет. Он сказал, что поскачет с наступлением ночи, один, во весь опор, чтобы оказаться в Ливорно, имея в маленькой курьерской сумке только один несессер и свою дорогую голубую ленту. Я пожелал ему доброго пути, а камень остался мне, и через десять дней я отдал его оправить в Болонье.

Я получил в тот же день рекомендательное письмо от кардинала Франсуа Альбани г-ну нунцию Онорати во Флоренции, и другое от г-на Менгса шевалье Манну, в котором он просил хорошо меня устроить. Я ехал во Флоренцию ради ла Кортичелли и моей дорогой Терезы и счел очевидным, что аудитор сделает вид, что не заметил, что я вернулся в Тоскану, несмотря на несправедливый приказ, который он отдал, особенно если шевалье Манн меня приютит.

На второй день поста исчезновение лорда Лисмора было сенсацией всего города. Английский портной разорился, еврей — собственник кольца был в отчаянии, и все слуги этого сумасшедшего, безутешные, оказались на улице почти голыми, поскольку портной деспотично завладел всем, что только могло принадлежать лорду-мошеннику, который его разорил.

Комическая сторона этой трагедии открылась мне от Пуэнсинэ, который появился у меня, одетый в редингот, под которым была только рубашка. Хозяин отеля, завладев всем, что ему принадлежало, пригрозил заключить его в тюрьму, когда тот сказал, что не состоит на службе у милорда.

— У меня нет ни су, — сказал мне он, даже другой рубашки, я никого не знаю, я собираюсь идти броситься в Тибр.

Ему не суждено было утонуть в Тибре, но лишь в Гвадалквивире в Испании. Я успокоил его в его отчаянии, сказав, что он может поехать со мной во Флоренцию, но не дальше, потому что во Флоренции есть кое-кто, кто меня ожидает. Он остался со мной, занявшись сочинением стихов вплоть до моего отъезда.

Мой дорогой брат Жан подарил мне красивейший оникс. Это была камея, на которой углубленным рельефом была изображена плавающая Венера. Это была античная вещь возрастом в двадцать три века, в хорошую лупу читалось имя скульптора Сострата. Я продал ее потом в Лондоне доктору Матти за три сотни фунтов стерлингов, и она, может быть, находится в Британском музее.

Я отправился в путь с Пуэнсинэ, чья грусть забавляла меня своими замечательными идеями. Через день я прибыл во Флоренцию к Ваннини, который, увидев меня, скрыл свое изумление. Я тут же пошел к Шевалье Манну, которого застал одного за столом; он оказал мне дружеский прием, прочел письмо Менгса, спросил меня, урегулировано ли дело между аудитором и мной, я ответил, что нет, и увидел, что он помрачнел; он сказал мне искренне, что он скомпрометирует себя, если поселит меня у себя, и что я плохо сделал, что вернулся во Флоренцию.

— Я здесь только проездом.

— В добрый час; Но вы понимаете, что вы должны будете встретиться с аудитором.

Я обещал ему зайти туда, и возвратился в гостиницу. Едва я зашел в мою комнату, пришел человек из полиции сказать мне от имени аудитора, что тот хочет со мной говорить и что он ждет меня завтра рано утром. Этот приказ меня обеспокоил, и, с дурным предчувствием, я решил лучше уехать, чем подчиниться оскорбительному предписанию. С этой мыслью я вышел, пошел к Терезе, где мне сказали, что она уехала в Пизу; я отправился к ла Кортичелли, которая бросилась мне на шею и сотворила все болонские гримасы, подходящие к случаю. Факт тот, что эта девочка, довольно красивая, имела в моих глазах лишь то достоинство, что заставляла меня смеяться.

Я дал ее матери денег, велев сготовить нам хороший ужин, и вышел с девочкой, сказав, что мы пойдем прогуляться. Я отвел ее к себе в гостиницу, оставил ее там вместе с Пуэнсинэ, затем вызвал в другую комнату Коста и моего хозяина. Я приказал Коста в его присутствии выехать завтра вместе с Ледюком и со всем моим экипажем и приехать в Болонью, где он найдет меня поселившимся в отеле Пелерен. Хозяин ушел. Тогда я приказал Коста выехать из Флоренции с синьорой Лаурой и ее сыном, сказав ей, что было правдой, что я принял на себя обязательства относительно ее дочери; то же самое я передал и Ледюку. После этого я вызвал по секрету Пуэнсенэ и дал ему десять цехинов, попросив его пойти поселиться где-нибудь в другом месте. Он плакал от благодарности и сказал, что уйдет завтра пешком в Парму, где, он был уверен, г-н Тийо его не покинет.

Я пошел в свою комнату, где была ла Кортичелли; я предложил ей поехать вместе со мной; она полагала, что мы вернемся к ее матери, но, не разубеждая ее, я отправился на почту, велел запрячь двух лошадей в коляску и приказал почтальону ехать в Учеллатойо, первую станцию на пути в Болонью.

— Куда же мы едем? — спрашивает она.

— В Болонью.

— А мама?

— Она приедет завтра.

— Она знает?

— Нет; но узнает завтра, когда Коста ей скажет и привезет ее с собой и со всем моим багажом.

Ла Кортичелли находит путешествие замечательным, она смеется, и мы едем.

Я прибываю в Болонью. Я изгнан из Модены. Я еду в Парму, в Турин. Прекрасная еврейка. Лиа. Р…, модистка.

У ла Кортичелли была двойная накидка на хорошем меху, но у сумасшедшего, который ее увез, не было даже манто. Ветер был очень холодный, но, несмотря на это, я не хотел останавливаться. Я боялся, что меня будут преследовать и заставят вернуться обратно, что казалось мне самым жестоким унижением. Экю, данный почтальону, заставил его нестись во весь опор. Мне казалось, что ветер забросит меня на вершины Аппенин, но ничто не могло меня остановить более чем на три-четыре минуты, необходимые для смены лошадей. Почтальоны думали, что я принц, умыкнувший эту девочку. Мысль, что она смахивает на жертву похищения, заставляла меня снова и снова хохотать во все горло, все пять часов, что мы потратили, преодолев сорок миль. Мы выехали из Флоренции в восемь, а остановился я только в час по полуночи, на посту, принадлежащему Папе, где мне уже нечего было опасаться. Название этого поста было « Разгруженный осел »; это название заставило хохотать мою дурочку, и мы поднялись наверх. Весь дом спал, но шум, который мы подняли, и три или четыре паоли, что я распределил между парнями, заставили развести огонь и подняли всех на ноги, чтобы приготовить нам еду. Мы умирали от голода и холода. Сказали, что нет никакой еды, но я высмеял хозяина, и нашлись масло, яйца, макароны, рис, сыр пармезан, хлеб и доброе вино, и это животное не знало, из чего приготовить нам прекрасную еду! Я заставил его заняться делом и велел приготовить кровать, которая привела в изумление хозяина, поскольку, для того, чтобы ее составить, я велел разобрать четыре других. Ла Кортичелли, которая ела, как в последний раз, сказала вдруг: «Что скажет маман», и безумный смех овладел ею, так, что казалось, что она умирает.