Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Я занес все мои письма, начиная с того, которым княгиня Любомирская представляла меня графу д'Аранда. Этот граф был тогда в Мадриде более могуществен, чем сам король. Это он заставил выехать в один день всех иезуитов по всей Испании, у него достало силы запретить широкополые шляпы и плащи до пят; он был президентом Совета Кастилии, он был всемогущ, он выходил только в сопровождении личной гвардии короля, который усаживал его есть всегда за свой стол. Он был как бы высшим разумом нации, но со мной он ошибался. Человек глубокого ума, большой политик, решительный, бесстрашный, здравомыслящий, большой эпикуреец, соблюдающий условности, делающий в своем доме все то, что запрещал делать другим и не обращающий внимания на то, что кругом говорят. Этот сеньор, довольно некрасивый, косоглазый до безобразия, принял меня довольно холодно.

— Что вы собираетесь делать в Испании?

— Повышать свое образование, наблюдая нравы достойной нации, которую я не знал, и в то же время использовать мои слабые таланты, если смогу оказаться полезен правительству.

— Чтобы жить здесь хорошо и спокойно, вы не нуждаетесь во мне, потому что пока вы сообразуетесь с законами полиции города, никто не затронет ваш покой. Что же касается той части, где вы предполагаете использовать свои таланты для устройства своей судьбы, обращайтесь к послу вашей республики; он вас вызовет, и вы сможете с ним познакомиться.

— Посол Венеции не сделает мне ничего дурного, но и тем более не сделает доброго, потому что я в немилости у Государственных Инквизиторов. Я уверен, что он меня не примет.

— В таком случае вам не на что надеяться при дворе, потому что король сразу спросит о вас у посла. Если посол вас не представит, я советую вам думать только о развлечениях.

Я иду к послу Неаполя, и он говорит мне то же самое; маркиз де Морас, самый любезный из испанцев, думает так же. Герцог де Лосада, Великий сомелье Е.В.К. и его фаворит, сожалея, что не может умолчать, несмотря на свою добрую волю, советует мне попытаться проникнуть в дом посла Венеции и использовать для этого все средства, чтобы добиться его поддержки, несмотря на немилость ко мне, которую он может скрыть, не зная ее причины. Я решился последовать разумному совету старика и, в соответствии с этим, написал сильное письмо в Венецию г-ну Дандоло, в котором просил у него рекомендательного письма к послу, которое бы обязало его поддержать меня при дворе, вопреки Государственным Инквизиторам. Мое письмо было написано таким образом, что оказывалось допустимо и для самих Государственных Инквизиторов, и должно было произвести хороший эффект.

Написав это письмо, я направился в резиденцию посла Венеции и представился г-ну Гаспару Содерини, секретарю посольства, человеку умному, осторожному и порядочному, который, однако, несмотря на это осмелился сказать мне, что он удивлен тем, что я имею дерзость явиться в дом посла.

— Я представляюсь, месье, чтобы не упрекнуть себя в дальнейшем за то, что я не представился, потому что я не сделал ничего такого, чтобы вообразить себе, что я этого недостоин. Я бы ощутил себя более уверенным, оставаясь в Мадриде и по крайней мере раз представившись здесь, чем если бы никогда не представлялся. В ожидании дальнейшего я доволен, что сделал этот демарш, который я рассматриваю как свой долг, и я уйду недовольный и разочарованный, если посол, думая, как вы, воспримет это как дерзость, в то время как это всего лишь акт уважения с моей стороны. Впрочем, если посол полагает, что не должен оказать мне честь меня принять по причине частной ссоры, что происходит между мной и Государственными Инквизиторами, истоков которой он не может знать, позвольте мне выразить удивление, потому что он здесь не посол Государственных Инквизиторов, но Республики, которой я являюсь подданным, потому что я предлагаю ему сказать мне, каково может быть это преступление, совершенное мной, что может выставить меня как недостойного. Я полагаю, что если мой долг — уважать в после образ и представление моего принца (имеется в виду дож.), его долг перед ним — прикрывать меня его защитой.

Содерини покраснел при этом рассуждении, которое представляло слишком ясно очевидные истины. Он спросил, почему я не напишу послу все то, что собираюсь ему сказать.

— Я не мог ему написать все это, прежде чем узнать, примет ли он меня или нет; я напишу ему теперь, что могу судить, что его образ мыслей совпадает с вашим.

— Я не знаю, думает ли Е.П. как я, и, несмотря на то, что я вам сказал, может статься, что мой образ мыслей вам неприемлем, но пока пишите ему, и, может быть, вас выслушают.

Возвратившись к себе, я написал Е.П. в тот же день все то, что устно изложил секретарю посольства, и назавтра мне объявили о приходе графа Мануччи. Я вижу красивого мальчика, который представляется мне наилучшим образом. Он говорит мне, что живет у посла, который, прочитав мое письмо, направил его, чтобы сказать мне, что, имея основания не принимать меня открыто, он будет рад поддержать меня частным образом, так как он меня знает и уважает. Этот молодой человек Мануччи сказал мне, что он венецианец, что он знает мою репутацию, слышав обо мне сотню раз от отца и матери, оплакивавших мою судьбу. Я понял, наконец, что молодой Мануччи, стоящий передо мной, — сын того самого Жана-Батиста Мануччи, который служил шпионом Государственных Инквизиторов и посадил меня в Пьомби, тот самый, что забрал у меня книги по магии, которые и были непосредственно тем составом преступления, которое было вменено мне, без всякого иного рассмотрения, как основание для того ужасного обвинения, по которому я был заключен в тюрьму. Я ему ничего этого не сказал, но понял, что это он самый; я знал его мать, которая была дочерью слуги дома Лоредан, и его отца, который, как я уже сказал в истории моего заключения в Пьомби, был бедный исполнитель распоряжений. Я спросил его, называют ли его у посла графом, и он сказал, что да, потому что он таковым действительно является, согласно диплому, который получил от палатина-Выборщика. Он доверчиво рассказал мне правду обо всем, и, поскольку он знал, что порочные наклонности посла Мочениго мне известны, ему не составило труда сообщить мне, смеясь, что он является его противоестественной любовницей. Он заверил меня, что сделает для меня все, что будет от него зависеть, и это было все, чего я мог бы желать, потому что такой Алексис был как раз тем, кто может получить все, чего он хочет, от своего Коридона. Мы обнялись, и он ушел, сказав, что ждет меня после обеда во дворце на Calle Ancha, чтобы выпить кофе в его комнате, куда наверняка придет посол, когда он ему скажет, что я там.

Я пришел туда, и посол оказал мне любезный прием, говоря со мной весьма сочувственно и указывая на затруднение, в котором он оказался, не осмеливаясь принять меня публично, потому что это правда, что он смог бы все, даже ввести меня ко двору, не будучи скомпрометированным, потому что, в общем, он не обязан ничего знать о том, что Государственные Инквизиторы предприняли на мой счет; но он опасается заиметь при этом себе врагов. Я ответил ему, что надеюсь получить вскоре письмо кое от кого, который скажет ему от лица самих Государственных Инквизиторов, что он смело может мне покровительствовать, и он ответил, что в этом случае он представит меня всем министрам.