Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Были поставлены уже на стол три куверта, когда я услышал, что кто-то поднимается по лестнице. Она сказала, что это ее отец; я сам пошел просить его спуститься и ужинать с нами; он пришел с удовольствием. Это был обаятельный человек. Его моральные максимы, что он время от времени произносил, меня забавляли; он считал делом чести демонстрировать чистосердечие; он полагал, что я люблю его дочь, но вполне честно, доверяя моей порядочности или ее набожности; я всегда полагал, что он счел бы себя оскорбленным и никогда не оставил бы меня наедине с ней, если бы узнал, что мы проделали на карнавале все то, что любовь приказывала нам делать.

Он поддерживал всю беседу за столом, сидя рядом со своей племянницей и напротив дочери, которая сидела рядом со мной. Стояла сильная жара, я попросил его снять свой камзол, чтобы мне можно было сделать то же, и предложить своей дочери ужинать, как будто она находится у себя в комнате, и он сделал это, не находя этого слишком вольным по отношению к своей дочери, потому что у нее была очень красивая грудь, но это было как выпить море — уговорить его племянницу сделать то же самое; она сдалась, наконец, демонстрируя кости под темной кожей, но я проявил милосердие, не смотря на нее. Донна Игнасия рассказала отцу об удовольствии, которое она получила от поклонения нашей сеньоре де Аточа и от посещения «Лос Бальбазес», а потом рассказала, что видела герцогиню де Вилладариас, которая пригласила меня посетить ее. Этот добряк принялся рассуждать о болезни этой дамы, забавляясь этим, и рассказал множество фактов, на которые я сделал вместе с ним обширные комментарии, на которые обе кузины сделали вид, что не понимают. Доброе вино из Ламанчи продержало нас за столом два часа; он сказал своей племяннице, что она может лечь спать вместе с его дочерью в комнате, которая была рядом с моей, где была широкая кровать, в то время как кровать в комнате его дочери наверху была очень мала, а ночь была жаркая. Я сказал, что они мне окажут честь. Донна Игнасия, краснея, сказала отцу, что это не годится, что эта комната отделена от моей только перегородкой, у которой верхняя половина была стеклянная. Я посмотрел на дона Диего с улыбкой.

Этот добряк сделал своей дочери наставление, которое заставило меня почти рассмеяться. Он упрекнул ее за то, что она высокомерная, что она злая, что она святоша и что она недоверчивая. Он сказал ей, что я минимум на двадцать лет старше ее, и что своим подозрением она совершает больший грех, чем если бы получала некое маленькое удовольствие, к которому ее склонил бы ее ум.

— Я уверен, — сказал он, — что в воскресенье ты забудешь покаяться в том, что совершила грех, предположив дона Хаиме способным на недостойный поступок.

Она посмотрела на меня, попросила прощения и сказала, что будет спать там, где мы находимся. Кузина ни словом не возразила, и отец поднялся, весьма довольный, что дал мне новое свидетельство своего благородства.

Я решил наказать себя, чем заслужить любовь донны Игнасии, которая меня любила и которая предполагала, быть может, оказывать сопротивление, которое меня бы огорчило. Я пожелал им доброй ночи, самыми нежными словами, заверив, что они могут быть спокойны, и направился в свою комнату, где сразу лег, погасив свечу. Но сразу поднялся, чтобы посмотреть, не воспользовались ли они случаем, чтобы продемонстрировать мне свои секретные прелести, предполагая, что я могу быть наблюдателем. Некрасивая кузина поговорила очень тихо с донной Игнасией, которая как раз собиралась снять юбку, и момент спустя та дунула на свечу. Я лег. На следующий день я проснулся в шесть часов, поднялся, и через стекло увидел застеленную постель и все в полном порядке; нету обеих кузин. Это был третий день Пятидесятницы, они, конечно, пошли к мессе в церковь Соледад. Донна Игнасия вошла одна в десять часов, я писал, одетый, собираясь выйти в одиннадцать и идти к мессе. Она сказала, что оставалась три часа в церкви вместе с кузиной, которую оставила у ее двери.

— Я подумал, что вы пошли на исповедь.

— Нет. Я ходила в воскресенье, и пойду опять в воскресенье.

— Я рад, что вы не задержались долго на исповеди из-за меня.

— Вы ошибаетесь.

— Как это я ошибаюсь! Я вас жду. Знайте, что я не хочу, чтобы мы были прокляты из-за простых желаний. Я не пришел к вам, во-первых, чтобы вас не волновать, а во-вторых, чтобы не стать страдальцем. То, что вы сделали со мной в последний день карнавала, прекратило мою влюбленность в вас, и вы внушаете мне ужас, когда я думаю, что моя и ваша нежность становятся предметом вашего раскаяния. Я провел очень дурную ночь, и я должен позаботиться о моем здоровье. Я должен подумать о том, чтобы забыть вас, и я должен начать с того, чтобы стараться вас избегать. Я сохраню ваш дом, но с завтрашнего дня начну ночевать где-то в другом месте. Знайте, что если ваша религиозность тверда, вы должны одобрить мое решение. Сообщите его вашему исповеднику в воскресенье, и вы увидите, что он его одобрит.

— То, что вы говорите, верно, но я не могу с этим согласиться. Вы вольны от меня уйти, я вынесу это молча; пусть мой отец говорит, что хочет, но я буду несчастнейшей из девушек Мадрида. После этих слов она опустила свои прекрасные глаза, она пролила слезу, и она взволновала меня.

— Донна Игнасия, я люблю вас, и я надеюсь, что страсть, которую вы мне внушили, не станет причиной моего осуждения; я не могу вас видеть и не любить вас, и не могу вас любить и не оказывать вам свидетельств, которые моя любовь настоятельно требует от меня, в той форме, в какой они необходимы для моего счастья. Если я ухожу, вы говорите мне, что станете несчастны, и я не могу на это решиться; если я остаюсь, а вы не измените свои принципы, это я стану несчастным и даже потеряю свое здоровье. Скажите же мне, наконец, что я должен делать. Должен ли я уйти или остаться? Выбирайте.

— Останьтесь.

— Вы станете доброй и нежной со мной, какой вы были, может быть, к несчастью для меня.

— Увы! Я должна раскаяться и обещать Богу больше не падать. Я говорю вам остаться, потому что я уверена, что в восемь-десять дней у нас с вами войдет в привычку, что я буду любить вас как отца или брата, и для вас станет возможно обнять меня, как если бы я была ваша сестра или дочь.

— И вы говорите, что вы в этом уверены?

— Да, дорогой мой друг, уверена.

— Вы ошибаетесь.

— Позвольте мне ошибаться. Верите ли вы, что я рада буду ошибиться?

— Великий Боже! Что я слышу! Я вижу, что это правда. Ах, несчастная набожность!

— Почему несчастная?

— Ничего, дорогой друг, слишком долго объяснять, и я сам рискую. Не будем больше говорить. Я остаюсь у вас.

Я вышел, действительно огорченный, более этой девушкой, чем собой, видя себя обманутым тем, что она мне сказала о власти, которую имеет над ней религия, о которой она услышала плохое. Я видел, что должен раскрыться, потому что даже когда настанет время снова наслаждаться ею, застав ее врасплох в тот момент, когда мои слова или мои ласки внесут смятение в ее душу, наступит воскресение, и новое обещание, данное исповеднику, снова сделает ее недовольной и несговорчивой. Она уверяет, что любит меня и надеется, что сможет любить меня по-другому. Чудовищное желание, которое может существовать только в честной душе, ставшей рабой религии, которая заставляет ее усматривать преступление там, где для природы его не существует.