Вадим Андреев - Дикое поле

— Не отдадут. Но если бы даже и отдали, это еще ничего не будет значить — ведь отдали же Москву Наполеону. Вы сами знаете, что из этого вышло.

Уверенность Осокина передавалась крестьянам. Но когда Осокин оставался наедине с самим собою и логически старался обосновать свою веру в Россию, в ее победу, он терялся. Немцы продвигались вперед с каждым днем. Подошли к Ленинграду, подходили к Москве, взяли Киев. Россия горела — из края в край, горели степи Крыма и леса Смоленщины, горели Полесье и Карелия, и в те дни, когда ветер дул с востока, Осокину казалось, что даже здесь, на берегу Атлантического океана, он чувствует запах дыма. И тем не менее он был уверен в победе России.

К концу своей работы у Альбера Осокин с ним сдружился. Дружба, правда, была странная, немного напоминавшая дружбу с Фредом, — их связывало несходство. Альбер начал уважать Осокина и снисходительно относиться к его остротам, после того как увидел, что Осокин любит физический труд. Он почувствовал в Осокине то, что Осокин не чувствовал в себе сам, — мужицкую кровь.

Альбер был настоящим хозяином-собственником.

И все же Осокин угадывал в нем трещину — Альбер не верил своему благополучию. Это было редкостью: обыкновенно французский крестьянин всегда жалуется на неурожай и каждый год откладывает скопленные страшными лишениями «потные» деньги. Его сбережения фиктивны — пока происходит процесс сбережения деньги падают в цене. Альбер же не столько старался сберечь деньги, сколько купить новые вещи — у его лошади была лучшая сбруя в Сен-Дени и лучшая телега. У него был превосходный радиоприемник, который теперь он прятал от немцев. Альбер купил даже небольшой трактор для опрыскивания винограда сульфатом, но с начала войны трактор бездействовал — не было горючего.

Кроме того, у него была своя идея, своя мечта, цель его жизни — устроить общий для всего Сен-Дени выгон. Но в условиях олеронской жизни это оказалось неосуществимым: чересполосица все убивала. Женщины целые дни пасли коров на узких дорогах, проложенных между виноградниками, на маленьких пустошах, где нельзя было даже привязать корову без риска, что она заберется в чужой виноградник. Целый день уходил на присмотр за одной коровой. Но устроить общий выгон, пожертвовать несколькими виноградниками, объединиться — нет, олеронским крестьянам это представлялось невозможным.

В начале октября полили дожди. Работа по сбору винограда стала мучительной: виноградные листья, уже скорежившиеся и серо-желтые, были мокры, бочки были мокры, с телег струились струи дождя, одежда намокала до такой степени, что ее никак нельзя было просушить. На колесо тачки налипала земля, и Осокину казалось, что вместе с тачкой он тащит за собой весь виноградник. Ноги по щиколотку уходили в жидкую грязь. Но работу приостановить нельзя было — если виноград не убрать вовремя, он либо сгниет, либо его убьют заморозки.

Осокин приходил домой измученный, грязный и мрачный — известия с русского фронта были все хуже и хуже. Когда он возвращался, Лиза уже спала. Его встречала мадам Дюфур, теперь почти переселившаяся к Осокину, тем более что в доме мадемуазель Валер места было достаточно. В кухне около горячей печурки Осокин мылся с головы до ног, сушил белье, верхнюю одежду и садился вместе с мадам Дюфур за голодноватый ужин. С мадам Дюфур у Осокина тоже установились дружеские отношения — она была старше его лет на двадцать пять и в Осокине и Лизе после смерти мужа (детей у нее никогда не было) нашла сына и внучку. Привязалась она больше всего, конечно, к Лизе, в которой для нее воплощалось будущее, не ее лично даже, а будущее вообще, та жизнь, которой она не увидит.

В трубе камина со свистом, заливами и стонами, грозно и жалобно гудел олеронский неумолкающий ветер. Дождь отбивал по крыше и деревянным ставням бесконечную дробь. Наконец улегшись в постель, в огромный катафалк, на котором за сто лет родилось и умерло три поколения предков мадемуазель Валер, Осокин тушил свет. Дробь дождя и дикие возгласы ветра становились теперь еще слышнее — по комнате разгуливали уже океанские вихри, и казалось, что по лицу бегут дождевые струи. Только ровное дыхание Лизы, которое не могла заглушить никакая непогода, понемногу успокаивало его, и он погружался в глубокий сон, без образов и красок.

16

После окончания сбора винограда, несмотря на установившуюся плохую погоду (туманы сменялись дождями, дожди — туманами), Осокин продолжал обработку Дикого поля. Пустошь заметно уменьшалась, уже совсем близкими становились выросшие на краю поля тамариски, коричневый бархат вскопанной земли каждое утро радовал взгляд Осокина.

Осокин так далеко отодвинулся от проселочной дороги, что проезжавшие мимо крестьяне редко подходили теперь для разговоров о том, как лучше одолеть слежавшуюся землю, обычно проезжали, не задерживаясь, разве что крикнув издали несколько слов, немедленно относимых в сторону ветром и заглушаемых шумом прибоя.

Не было еще и десяти часов, Осокин не успел обработать и половины того участка, который он себе наметил на утро, когда, слишком резко подцепив виноградный корень, он сломал рукоятку мотыги. Чертыхаясь по-русски и по-французски, он долго вертел в руках сломанную мотыгу, поглаживал отполированную долгой работой рукоятку, с неохотой убеждаясь в том, что единственный выход — вернуться домой и поскорее подобрать и пригнать новую. Собрав инструменты, Осокин пошел домой.

Неподалеку от кузницы он натолкнулся на мсье Аристида. Тот перематывал свой бесконечный фланелевый пояс. На голову у него был надет большой коричневый колпак, сшитый из мешковины и облагороженный непогодами. Под подбородком болтались завязки колпака, сделанные из башмачных шнурков.

Увидев сломанную мотыгу, Аристид кое-как заправил пояс, долго и сочувственно качал головой — как до этого и сам Осокин, — вертел мотыгу в руках и, наконец, решительно заявил, что у него есть подходящий ясеневый сук, из которого выйдет замечательная рукоятка. Спорить было бесполезно — в те дни, когда Аристид надевал колпак, его слух, и без того не отличавшийся остротой, совершенно притуплялся. Осокин стоял перед Аристидом, не решаясь уйти — старик мог смертельно обидеться. Аристид продолжал свой шамкающий, беззубый монолог. Сперва он долго объяснял Осокину, как надо приспособлять рукоятку к мотыге, потом перешел на здоровье своей лошади. Все особенности мерина Мутона Осокин знал давным-давно, но Аристид каждый раз начинал с самого начала, подробно рассказывая, что у мерина анемия, что ветеринар советует скармливать ему свеклу, но от свеклы будто бы начинаются запоры и мерин разбухает…

— Вот так, — показал Аристид, широко раздвинув руки, в одной из которых снова был конец фланелевого пояса. Пояс распустился, и старик опять стал наворачивать его, укладывая складку к складке, пока впалый живот не превратился в откормленное круглое брюхо, ничем не уступающее Мутонову, — будто сам Аристид, а не его мерин, питался сахарной свеклой.