Владимир Лесин - Генерал Ермолов

Пленарное заседание ученого собрания открылось утром следующего дня. В президиуме — маститые, известные не только своим женам историки, представители партийной власти города, правда, среднего уровня, но тщательно причесанные и отутюженные. Над сценой — кровавого цвета транспарант, точная копия того, что колыхался вчера на перроне железнодорожного вокзала. В актовом зале — хозяева и гости, аспиранты и студенты республиканского университета, призванные продемонстрировать интерес молодежи к славному прошлому своих отцов и дедов. По воле случая я оказался рядом с человеком, примечательным не только внешностью, манерами и запоминающимся именем, но и трудами по истории народов Кавказа.

После традиционного и формального приветствия ректора университета, открывшего конференцию, с проповедью к присутствующим обратился партийный руководитель учебных заведений города. Он говорил о славном юбилее, об очень влиятельном «старшем брате», о семимильной поступи советской исторической науки, вооруженной «самой передовой методологией», а вот о генерале Иване Медеме и его преемниках, как и следовало ожидать, — ни слова. Я никак не мог сосредоточиться, отвлекал красный транспарант с навязчивым текстом.

— Простите, — обратился я к соседу слева, назвав его по имени, прославленному русской классической литературой, — что вы скажете о приветствии? — и кивнул на красное полотнище над сценой.

Он приподнял голову, посмотрел и очень серьезно ответил:

— Признак внимания, уважения, гостеприимства. Особенно здесь, на Кавказе. А остальное — ложь, ставшая уже привычной. Не обращайте внимания, не судите строго организаторов конференции. Они, смею вас заверить, славные люди, я их давно знаю.

Мой сосед замолчал, а я подумал: «Ложь, возведенная в ранг официальной политики, превратила нашу прекрасную Клио в шлюху, призванную прославлять бестолковую власть и не требовать даже вознаграждения».

Мог ли я тогда представить, что пройдет каких-то пять лет, и наша муза, исповедуясь от грехов и причастясь, начнет свой правдивый рассказ о прошлом, который многим покажется страшнее всякой лжи. Поэтому несколько лет шипели историки: «не надо чернить прошлое». Теперь-то привыкли, помалкивают, некоторые сами пытаются понять, с кем это постоянно боролась Коммунистическая партия за какую-нибудь победу, и что из этого вышло…

С трибуны вещал о подвигах красных казаков в Гражданской войне новый оратор. А его оппонент, потирая руки, готовил для него несколько метких определений, призванных осмеять, оплевать, растереть, уничтожить соперника по ученой проблеме за «поверхностное проникновение в сокровищницу ленинской мысли».

Не знаю, о чем молчал мой импозантный сосед, а я вспомнил тогда забытого всеми академика Николая Федоровича Дубровина и его многотомную «Историю войны и владычества русских на Кавказе», написанную в годы «самой оголтелой политической реакции», как было принято квалифицировать время, наступившее вскоре после убийства народниками императора Александра И. Именно в том актовом зале Чечено-Ингушского университета возник у меня замысел нескольких очерков и книг, изданных в последние десять лет разными издательствами Ростова, Тбилиси, Москвы, Петербурга и Нью-Йорка. От замысла до воплощения — значительная часть жизни, прожитой, быть может, не так, как мечталось. Но, увы, прожитой, к сожалению, необратимо.

Я не назвал героев этих воспоминаний, некоторые из которых были моими учителями. Дожившие до сегодняшнего дня участники той конференции и без того узнают своих эмоциональных коллег, а у прочих читателей этой книги такие ученые вряд ли вызовут интерес. Они были на каждой кафедре истории партии даже в технических вузах и истории советского общества в университетах. И все — как близнецы-братья, владевшие «самой передовой методологией».

В те дни нашел меня в гостинице мой друг, с которым познакомился я значительно раньше, и увез в свое родовое селение Гехи, где тогда уже благополучно жили его родители и многочисленные братья и сестры, племянники и племянницы. Он водил меня к старому дубу, в тени которого, по преданию, якобы отдыхал когда-то после дальней дороги молодой русский офицер Лев Николаевич Толстой. Там освежил я лицо студеной водой Валерика, воспетого другим гением нашей литературы — Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Поднимался высоко в горы, любовался плывущими внизу облаками и зеленью альпийских лугов в просветах между ними…

Как давно это было. Сколько с тех пор воды утекло в том же Валерике…

Впрочем, несколько лет назад я увидел моего друга в какой-то информационной программе. За минувшую четверть века он мало изменился, только очень поседел. Известный специальный корреспондент одного из каналов Центрального телевидения за океаном представил его как председателя Комитета по законодательству старого чеченского парламента, искавшего поддержки у зарубежных коллег…

Недавно я узнал от его односельчанина, с которым судьба свела меня в больничной палате, что на родину бывший депутат парламента пока не вернулся, хотя и не запятнал себя участием в военных действиях в Чечне, ибо был политиком, а не боевиком…

Историки и биографы Алексея Петровича советского времени старались не писать об этом. Поэтому оставался он в массовом сознании лишь одним из «начальников народных наших сил» и другом декабристов. А он, между прочим, Кавказ усмирял, а именем его матери-горянки детей пугали. Для нас он, конечно, герой самой великой на том этапе истории России войны, но и суровый усмиритель горцев. И противоречивостью личности это никак не объяснишь. Он служил царю, а в его представлении и турки, и персияне, и поляки, и французы, и горцы — все были врагами Отечества.

Хочу, однако, обратить внимание читателя на то, что я, изучая жизнь Ермолова, не выявил ни одного случая проявления им беспричинной жестокости. Всякий раз его жестокость была ответом либо на набег горцев на русские селения при Кавказской линии, либо на убийство офицеров корпуса исподтишка.

Ситуация, сложившаяся на Северном Кавказе накануне вступления Ермолова в должность, была очень сложной. Он считал, что его предшественники до такой степени избаловали дагестанских ханов «и подобную им каналью», что они почитают себя едва ли не равными турецким султанам, а потому проявляют такую жестокость к своим подданным, от которой «давно уже и турки отказались».

Генералы Павел Дмитриевич Цицианов и Николай Федорович Ртищев, не располагая достаточными военными силами, вынуждены были вступать в переписку с ханами, «как с любовницами», уговаривали их, как будто не они у русских, а русские у них находились под властью. «Я начал вразумлять их», — сообщал Алексей Петрович Арсению Андреевичу Закревскому. Каким способом? Да, «чрезвычайной строгостью» {446} 446 Давыдов Михаил. Оппозиция его величества. М., 2005. С. 143. .