Михаил Азаров - Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

За ними подвигались рядом, как солдаты в строю, четыре наследника тронов: России, Англии, Дании и Пруссии, а потом в таком же порядке, шли три принцессы: галльская, милая и грациозная, как всегда; Дагмара, затмевавшая своей счастливой и пикантной красотой необычную прелесть своего костюма, и третья принцесса Прусская, возвышавшая по контрасту прелести первых двух.

Наконец, появилась новобрачная под руку с своим молодым супругом, одетым в мундир русского моряка; на ней было платье из серебристой ткани с бархатным, обшитым горностаем, шлейфом, который несли четыре камергера, а на голове блестела бриллиантовая корона, лучшая из всех, когда-либо виденных мною. Затем шли прочие великие князья, просто князья, сановники и посланники.

Я поспешила домой расспросить Николая о дальнейшем церемониале, но он от усталости едва мог говорить и только дал мне пропускной билет в большую Николаевскую залу посмотреть на обед.

Громадная зала вся была уставлена небольшими столами для дворянства и иностранных гостей, а над ними в конце ее, в виде магического полукруга, блиставшего драгоценными камнями, крестами и орденами, возвышался императорский стол. Новобрачная сидела рядом с государем, ее супруг рядом с императрицей, а митрополит напротив государя.

Обеденные тосты перемежались пением и музыкой под неумолчный аккомпанемент звона тарелок, ножей и вилок. Я была близь Патти и с восхищением слушала ее пение.

Обед кончился скоро, как в разыгранной на сцене феерии. Что же касается бала, то он был такой же, каковы вообще русские дворцовые балы, самые блистательные, по отзывам иностранцев, из всех.

Празднества следовали за празднествами, Николай жаловался на усталость, а я была очарованна всем виденным.

Незадолго до разъезда приглашенных явился император Франц-Иосиф скрепить примирение, начатое на венской выставке. Конечно, за кулисами этих официальных торжеств было множество других, где под влиянием вина, цыганского пения и женской красоты, великие мира обращались в простых смертных. Но лучше не будем об этом говорить; все мы люди, все человеки!

После отъезда великой княгини Марии Александровны наступил Великий пост, и Петербург утих и как бы нахмурился. Великий князь снова отдался своему дворцу с удвоенным рвением, и, казалось, совсем позабыл о своем намерении участвовать в ученой экспедиции на Аму-Дарью.

Как-то после Пасхи он сказал мне о своем желании купить какую-то дорогую картину и, за неимением для этого средств, решил заложить разные вещи. Я отговаривала его от такого нелепого и смешного поступка, но он настоял на своем, и в одно прекрасное утро все эти вещи исчезли из дворца.

Всю неделю, следующую за Пасхой, я чуяла в воздухе какую-то беду. Молчание, рассеянность и раздражительность Николая поражали меня. Я узнала, что за ним постоянно посылают и спрашивают его о том, где я храню свои драгоценности, деньги и бумаги. Это ему показалось странным, и он сообщил мне об этом.

13 апреля он велел мне собрать все, что было у меня ценного, бумаги, деньги, и отдать на хранение в американское посольство. Я, было, воспротивилась, но он сам все уложил в два ящика и дал мне подробные наставления о том, как я должна поступать, если у меня сделают обыск.

— Забери с собой все, что можно, — сказал он, — и уезжай из России, даже если бы тебя не выслали. Я вижу, что меня не хотят оставить в покое, а тебя решили сослать в Сибирь, и будь уверена, что они добьются этого.

— Но каким же образом?

— К тебе подбросят какие-нибудь бумаги и обвинят в заговоре.

— О, друг мой, они не сделают такой подлости!

— Все сделают, — произнес он твердо и спокойно.

15 апреля за ним прислали в 9-м часу утра. Одеваясь, он второпях выронил из кармана печатку и сказал, что хочет вырезать на ней мой вензель, Осмотрев вещицу, я воскликнула:

— Да это рубин, необделанный, но очень дорогой!

— В таком случае я его продам, — сказал он и, поцеловав меня, ушел.

«Странно, — подумала я, что у него есть такая дорогая вещь, и он не знает даже ее цены! Как это объяснить?»

Никогда я еще не испытывала такой тревоги; но надо было взять себя в руки; к завтраку я ждала гостей и, волнуясь, стала одеваться.

Только что я закончила туалет, помню, что на мне была черная бархатная юбка с воланом из валансьенских кружев и белый Ватто с розовой лентой, как вошел Николай.

— Зачем ты так разрядилась?

— Но, друг мой, ведь это не новое платье.

— Все равно; если что случится со мной, то тебя обвинят во всем, хотя ты не виновата ни в чем; помни это!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, слушай! У моей матери из образа украдено украшение из драгоценных камней и в краже обвиняют моего адъютанта Евгения. Если он не сможет оправдаться, то я вынужден буду сказать, что это сделал я. Меня арестуют, запрут, объявят сумасшедшим, а тебя, обыщут и вышлют из России.

Ужас охватил меня, но, стараясь казаться спокойной, я крепко обняла его и поцеловала.

— И ты всегда будешь любить меня, несмотря не на что?

— Да, да, всегда.

Он отер мои слезы и воскликнул:

— Не плачь, дорогая, может быть, все обойдется лучше, чем я думаю. Не выдавай своей тревоги и сегодня вечером одень все свои бриллианты и отправляйся в Александринский театр, как ни в чем не бывало. Я зайду еще к тебе.

И он ушел. Я постаралась пораньше отделаться от гостей и, не дожидаясь кареты, отправилась сама во дворец к Николаю. Он был там в своей спальне. Войдя туда, я увидела огромный чудный изумруд, который, как он раньше мне говорил, был заложен заодно с другими вещами. Тут я поняла истину. Он следил за мной глазами и, сказав: «Видишь, ведь, я же не заложил его ещё», ушел к Трепову ходатайствовать за своего адъютанта.

Возвратившись домой, я стала спокойно собирать в памяти разные странности Николая, на которые до сих пор мало обращала внимания. При этом вспомнила его манию уносить с моего стола разные безделушки. Когда я замечала их исчезновение, он возвращал, говоря, что хотел меня подразнить. Но они остались бы у него, если бы я не вспомнила. И как это я не подумала об этом раньше! Не догадывалась, что мой бедный Николай страдает ужасным недугом, называемым клептоманией! Такой благородный, добрый и правдивый человек не мог быть вором! Да и зачем прибегать к воровству человеку, имеющему дохода более миллиона франков в год?

Пока я думала об этом, вошел Николай, бледный, изможденный, с судорожно сжатыми губами, спросил себе чаю и сказал:

— Я заказал тебе кольцо с моим именем и числом дня, когда началась наша связь; носи его!

И, надев на палец левой руки, он поцеловал меня и, слегка улыбаясь, сказал: