Михаил Азаров - Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

— Ну, вот, Фанни Лир, вы никогда не видели великого князя, так можете теперь смотреть на него, сколько угодно, но снимите же вашу маску.

Я отказалась, и он стал расспрашивать, какая я с виду: толстенькая или худенькая. Я отвечала:

— Ни то, ни другое.

— Я вижу твою хорошенькую ручку, такова ли у тебя и ножка?

— Не знаю.

— Красива ли ты или дурна?

— Судите сами, ваше высочество, — и с этими словами я сняла маску.

Мы стали рассматривать друг друга. Передо мною был молодой человек ростом немного более 6 футов, прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, отстриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открыты лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах, зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и недоверчиво и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие, как угли; они становились лучезарными в моменты радости.

Взгляд этих глаз; то острый и умный, то мечтательный, проникал до глубины души и заставлял говорить правду, когда, желая разъяснить какое-нибудь сомнение, он устремлялся на собеседника.

Люди, знавшие великого князя, обожали и боялись этих глаз, а незнавшие стеснялись их насмешливого выражения. Его гордый и прямой греческий нос был сладострастен, как у древних статуй Венеры и Аполлона, но всего выразительнее была улыбка румяных чувственных губ его несколько большого рта, которым он походил на Петра Великого. Это выражение не поддается описанию, но всякая женщина готова была бы отдать жизнь за поцелуй этих уст.

— Ну, что же, довольно ли вы насмотрелись на меня?

— Нет, на вас нельзя насмотреться досыта.

Я покраснела от радости. Тени Лавальер, Монтеспан, Ментенон и Помпадур пронеслись передо мною, и, вдруг, почувствовав свою силу, я начала быстро говорить, что приходило в голову, а он слушал меня, слегка поглаживая мою руку и называя ее птичьей лапкой, любезничал и, наконец, предложил ехать ко мне ужинать.

— Но в моем отеле все уже спят.

— Ничего, я пошлю моего провожатого в ресторан за хлебом, вином, дичью, фруктами, и мы поужинаем у вас.

Как было противиться? Мы сели в карету — он со своим провожатым, я со своей камеристкой.

Пока мы ехали, радость наполняла все мое существо, и я чувствовала, и я чувствовала себя принцессой из волшебной сказки.

Войдя ко мне, он стал внимательно рассматривать мои книги, туалетные вещицы, фотографии, письма, желая, как он говорил, убедиться, что я не такая, как прочие женщины моего круга.

Вскоре нам принесли в корзине провизию; я отыскала у себя чистые салфетки, накрыла стол, и мы принялись ужинать. Пили из моего единственного туалетного стакана; вилки заменяли ножами и пальцами. По окончании ужина, он отослал своего провожатого, а сам остался.

— Мне с вами надо поговорить, — сказал он.

— Но теперь уже 6 часов утра, и мне хочется спать.

— Дайте мне только честное слово кое в чем, и вы сейчас же отправитесь спать.

— Я слишком легкомысленна для честного слова.

— Ваша, правда, слово — дело ненадежное.

Он взял бумажку, написал на ней несколько строк и подал мне ее со словами:

— Прочтите, подпишите и будьте моей женушкой!

Я прочла, улыбнулась и хотела, было, возвратить ему, но он положил мне руку на плечо и серьезно с расстановкой произнес:

— Так нужно.

Я уступила благодаря тому магическому влиянию, которое он производил на меня во все время нашей трехлетней близости, и он сказал:

— Вот вам билет в ложу; идя туда, надевайте все ваши бриллианты; если они хранятся в вашем посольстве, возьмите их оттуда на время спектакля.

Вот содержание бумаги, подписанной мною:

«Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душой и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

После этого он обнял меня, дал мне первый поцелуй и сказал:

— Милая моя, отныне ты моя, и завтра я принесу тебе кольцо запечатлеть твое обещание.

Он рассказал мне, что некогда был влюблен в прекрасную принцессу, что ему не дозволили жениться на ней, и что он никогда не женится на другой.

— Итак, — закончил он, — ты видишь, что подписала пожизненный договор.

Прощаясь, он обещал зайти ко мне в 5 часов того же дня. Я была счастлива и трепетала от радости, как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина.

К 5 часам я походила на человека, которому подарили белого слона, и он не знает, что с ним делать. Тем не менее, я приняла великого князя, как давнего знакомого. Он подарил мне прекрасный браслет, запиравшийся на ключик, который подвесил к своим брелокам, и остался у меня обедать. После обеда он восхищал меня своим пением. У него прекрасный, очень мелодический и задушевный баритон.

Через два или три дня, проведенные таким образом, он написал мне, что пришлет за мной карету со своим карликом Капровичем в качестве провожатого. В 7 часов приехала карета; на козлах сидел гигант-кучер с бородой до пояса, а рядом с ним крошечное существо — настоящий мальчик-с-пальчик, и мы поехали в Мраморный дворец.

Николай, так великий князь велел мне звать себя, жил там вместе со своим отцом, но его квартира была особняком с отдельным ходом.

Он принял меня очень любезно, показал свои апартаменты и портрет своей возлюбленной принцессы. Маленький столик был накрыт в небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были украшены оружием и персидскими коврами. На столовом белье вышиты императорские гербы; массивное, но простое серебро было украшено инициалами «Н. К.» Посуда тонкого фарфора была с двуглавыми орлами. За завтраком нам прислуживали пять лакеев, каждый в особой ливрее; но блюда не отличались вкусом.

Дворцовую кухню вообще нельзя похвалить; хотя повара французы, но влияния страны, должно быть, вредно отзывается на их искусстве.

Зато вина превосходны. Здесь я в первый раз в жизни попробовала венгерского, после которого не могла подняться со стула, что очень забавляла великого князя.

Затем он показывал мне свои альбомы, картины, среди которых были картины Греза — «Проклятие» и «Раскаяние», турецкую баню, рассказал мне множество своих семейных анекдотов и долго трогательно говорил о своей возлюбленной принцессе, так что я чуть не расплакалась вместе с ним, и пообещал, как только поправится (ему тогда нездоровилось), свезти меня в Павловск, куда мне, однако, не хотелось ехать из боязни встретиться с жившей там его матерью. Мы провели прекрасный вечер, правда, несколько смущаемый опасением внезапного появления отца великого князя, но запрещенный плод всегда вкуснее.