Елена Полякова - Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура

Сулер сразу увидел себя в списках принятых. Снял скромное жилье, утром-вечером мерил быстрыми шагами коридоры училища, заглядывая во все классы. «Головной» класс — работают гипсовые головы. Натурный класс — девушка стоит на подиуме, в перерывах накидывает шаль, пьет чай, греется — в училище всегда холодно. В курилке — волны дыма от дешевых папирос, трубок и споры о репинских работах, о том же Толстом. Домашнее имя — Поля, Поль — вспоминает только брат Саша. В Москве Сулержицкий навсегда превращается в Сулера. Иногда называют — Лев: — «Где Лев?»; «А Сулер был сегодня?» Он не курит, но в курилке возле него всегда толпа курящих — слушают его рассказы об уличных происшествиях, о том, как пьяный за барышней ухаживал, как обезьяна в зоологическом саду яблоко выпрашивала.

«Запевала наш» — слово это произносится по-смоленски протяжно: «Запя-ва-ала наш!» Это скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, сидя в своей мастерской, через многие десятки лет вспоминает молодость, училище. За окном — Тверской бульвар, троллейбусы. Вторая половина двадцатого века. В деревянных креслах (кресло — свившаяся змея, кресло — леший, стол — то ли гигантский гриб, то ли танцплощадка домовых) сидит хозяин, все это сотворивший. С синими глазами, с бородой, словно подсиненной возрастом. В креслах — седой сын Сулера и жена его с такой же сединой в волосах. Я с ними, поэтому скульптор обращается и ко мне. А супруга скульптора, любезно улыбаясь, подает и мне чашку кофе.

«Запя-ва-ала наш!» — вспоминает скульптор училище своей юности. Сулер сбивал в хор студентов, как прежде гимназистов, или брал гитару, или бандуру из реквизита. Спевали казацкие думы, пели — «Среди долины ровныя».

Сокурсники Сулера — Владимир Российский, Коненков, Елена Борисова-Мусатова, жена болезненного, застенчивого волжанина. Он колдует над картинами — призраками, претворяющими реальные усадебные пейзажи, женские прогулки в аллеях — словно переписанные в красках стихи Блока.

Молодые «поленовцы», «левитановцы», «серовцы» посещают выставки, сами выставляются, осваивают технику гравюры. Множатся иллюстрированные издания, журналы, и в них можно приработать.

Сокурсница Сулера Елена Кругликова в приработках не нуждается; отец — генерал, дом на Арбатской площади, московское радушие к сверстникам дочери. У Кругликовых — обильные ужины, совместные рисования с натуры, множество книг, репродукций. Сулер и здесь заводила и запевала. Здесь знают, что он вегетарианец и угощают салатами. Начинающая художница, вскоре жена Российского, запомнила: Сулер неизменно говорил, что сыт, потому что был-то на самом деле голоден, знал про себя: начнет есть — не остановится. Лучше ничего не надо. Накинет куртку сверх фуфайки или студенческий плед, надвинет шляпу на глаза и пошел в номера в переулках Тверской или Мясницкой. Таким же, в фуфайке, студенческой куртке, появлялся он в доме, достаточно удаленном от Мясницкой, принадлежавшем к Хамовнической части. Ввела его туда тоже сверстница по училищу, Татьяна Львовна Толстая.

Старшая из трех дочерей. Унаследовавшая то, что называется породой, больше по материнской, берсовской крови. Статная, с великолепными волосами, легко собираемыми в косу или в модную, с напуском на лоб прическу. Из тех женщин, которые любят дорогие перчатки, тонкие духи, модную одежду. Но не преувеличенно модную; броскости, излишней яркости нет ни в ее облике, ни в ее живописных работах — портретах, пейзажах. Не барышня с акварельной кисточкой — художница по призванию и по осуществлению этого призвания. В училище принята без протекции, и уроками не манкирует, хотя одновременно продолжает заниматься музыкой, языками, очень помогает отцу. В разборе корреспонденции, в ответах тем, кто по-английски, по-французски спрашивает отца — в чем смысл жизни и как жить по правде? Помогает в издательских делах «Посредника», благо склад и контора тут же в Хамовниках. Пребывание ее в училище несколько затягивается — на шесть лет старше Сулера, она оказывается в одном с ним классе. Тут в «Посреднике» как раз задумывается издание картинок, которые издавна зовутся лубками. С песенными, сказочными сюжетами, с подписями — пословицами и поговорками. В картинках, которые продаются на ярмарках, есть такие подписи, которые зазорно вымолвить. Нужны новые лубки, такие, которые и ребенку были бы по пониманию, и подписи — как сказки о Мишутке. Вообще нужно поднимать художественные возможности издательства. Сохраняя дешевизну — разнообразить иллюстрации, шрифты, заставки-виньетки, чтобы вместо «милорда глупого» мужик сам выбирал книжку про кавказского пленника Жилина, про индийского царевича Будду, покинувшего царскую жизнь ради жизни нищего. И чтобы мужик книжку эту обдумывал, давал соседям…

Татьяна Львовна, как отец ее, помогает своим крестьянам чем может, как может. Сдает землю в аренду на льготных условиях, не только сама лечит — больницу открывает, не только сама учит, раздает буквари — приглашает хороших учителей, всячески поощряет ремесла, садовые работы.

Толстовские общества арендуют землю, селятся на ней с семьями, сами пашут и сеют, пропалывают, косят, жнут, возят снопы, молотят, пекут хлеб, варят каши, питаются трудами рук своих и продают плоды трудов своих — яблоки, овощи, лен, коноплю. Не всегда умеют торговать и торговаться, но на жизнь простую плодов хватает: мед, мука, грибы сушеные, сборы трав, кадушки с огурцами в погребах, в кладовках. Кадушек, кадок, лоханей требуется много самим толстовцам, и в обмен их легко пускать, и на продажу. Молодой помещик этих мест, начинающий (очень успешно) писатель Иван Бунин занимается бондарным делом под руководством весьма известного толстовца Тенеромо. Учитель поучает больше словом — разглагольствует о пользе труда, ученик же распаривает обручи, скрепляет клепки. Представляет, как он, Бунин, поедет к Толстому да что ему скажет! Даже собирался в Ясную Поляну, совсем недалекую, но в пути застеснялся, вернулся…

Сулержицкий в Москве обегал древности, музеи, к Нескучному в лодке плавал, а в толстовский дом не рвался. Привела его в дом Татьяна Львовна, хотя с толстовцами Сулер встречался и раньше: мужчины и жены их, вчерашние курсистки, фельдшерицы — ходили босиком, подражая не столько даже учителю, сколько портрету его, который заменил им икону. Другие — срывались в странствия, а были и странники постоянные, ходившие между колониями, как странники православные по святым местам. Толстовцы умножили российское ново — сектантство; протестанты, стоящие не против папства, как в Европе, но против отечественного православия как церкви, против ее иерархии, которая давно привычна во многих поколениях. Надо крестить детей, надо венчать молодых, также надо подчиняться законам человеческим — идти в солдаты, платить налоги, делить землю. Толстовцы, народ не столько крестьянский, сколько интеллигентски-городской, собираются они вокруг своих же книгочеев и ораторов. Уже представленный читателю полуюродивый, полухулиган бочар Тенеромо любит делать скандалы: не заплатить в буфете, не купить билет на поезд, а ехать «так». Не подчиняться приказу: «Высадить!», а доказывать свое право на передвижение в вагоне, ко всеобщей потехе. Другой толстовец живет истинно как первые апостолы Христа. Он избегает не только богатства — имущества, постоянной кровли. Ночует, куда пришел, ест — что придется (ни мяса, ни рыбы). Молодой Бунин увидел его в Хамовниках: «Высокий, стройный, страстно-мрачный красавец с черно-синими волосами и совершенно безумным, экстатическим выражением смуглого, худого лица». С него Касаткин писал «Осужденного», среди графических зарисовок Сулера — портрет. Чуть намечена одежда — словно ее и нет. Лицо прочерчено жестко, глаза смотрят — втягивают. Ну просто апостол Павел, каким его увидел Эль Греко. Может быть — жертва инквизиции? Такой не закричит на костре. Может сам — инквизитор? Такой может сжечь сотни — во имя идеи. Это Евгений Иванович Попов. Он идею от своей жизни не отделяет: всеобщее равенство в труде. Всеобщее равенство в бедности и в высочайшем постижении духа религии.