Вадим Андреев - История одного путешествия

— Вот черти, — пробормотал Милешкин, сунув в карман удостоверение, — нужна мне ихняя моральная поддержка! Тоже «выдумали!

Когда очередь дошла до меня, Аспидов, заполняя пропуск, скосил острый глаз из-под пряди волос, спадавшей ему на лоб, и сказал:

— А, так это вы называете себя сыном Леонида Андреева? Неплохо придумано.

Я разозлился, почувствовал, что непоправимо краснею, и срывающимся голосом начал:

— Товарищ министр внутренних дел…

Милешкин захохотал и, дергая меня за рукав, крикнул:

— Молчите уж лучше… Тут, в Грузии, развелось столько министров, что на всех не начихаешься.

Мы ушли из казармы после полудня на голодный желудок: обедать нам не дали. Решили идти пешком до станции С., находившейся верстах в двадцати, где можно было вечером попасть на батумский поезд. После того как мы вышли из Поти, оставив позади низкие, придавленные к земле, черные дома пригорода, коричневая пустыня, где на десятки верст не было видно ни деревца, ни жилья, обступила нас со всех сторон. Небо очистилось, сияющие вершины далеких гор повисли в воздухе. Мертвая, серая дорога шла берегом мертвого моря. Мелкорослые и неприглядные кусты торчали на «грязной земле. Плоская низменность Колхиды, унылая и злая, расстилалась перед нами. В некоторых местах чернели, окруженные бурьяном, неподвижные пятна стоячей воды, не отражавшей неба. Иногда дорога всползала на мосты, перекинутые через узкие рукава реки, — мы проходили дельтой Риона. В них вода была так же неподвижно черна, как и в ямах. Река застыла, не имея больше сил выплеснуть мертвую воду в недалекое море. Все вокруг было зло, недвижно, и от коричнево-черного цвета пустыни веяло горькой безнадежностью. Летевшие по воздуху вдалеке на востоке снежные горы казались сном и только подчеркивали бездыханность окружающей нас яви.

Все шли медленно, еще болели натруженные переходом из Нового Афона в Сухум, распухшие ноги. Вскоре мы с Плотниковым оказались впереди и почувствовали себя совершенно потерянными среди черно-коричневого кладбища Колхиды.

— Ну вот, кончено наше путешествие… — Плотников говорил угрюмо, сквозь зубы, упрямо глядя себе под ноги. Он сутулился и, несмотря на свой рост, казался маленьким и жалким. — Федя ранен, Иван Юрьевич скрылся, остались мы с тобой вдвоем.

— Может быть, мы сможем перезимовать в Батуме и в мае… Ведь осталось каких-нибудь два месяца. — Я говорил без всякой уверенности, зная, что все кончено.

Я пытался убедить Плотникова и себя самого в том, что мы еще можем что-то сделать: уйти в горы, разыскать новых товарищей, наконец, «умереть с музыкой», но чем больше я говорил, тем яснее становилось, что мы уже ни на что не способны, и меньше всего на то, чтобы действительно умереть с музыкой.

Уже в сумерки мы добрались в С. У всех разболелись еще не зажившие ноги, и мучил надоедливый голод. Без особой надежды Милешкин обратился к начальнику станции, и тут произошло чудо: седоусый грузин понял по-своему просьбу кубанского правительства оказать нам моральную поддержку и с чудесной щедростью бедного человека отправил всех нас к себе на кухню. Здесь в очаге, в огромном закоптелом котле, варилось баранье сало. Не знаю, для чего понадобилось начальнику станции такое количество сала, но его хватило на всех восемнадцать человек. С упоением вонзал я зубы в мягкую, податливую массу, глотал обжигающие пищевод жирные куски и чувствовал, что все отступает перед неизъяснимым восторгом насыщения. Выпив несколько ведер воды, совершенно пьяные от сытости, мы едва успели вскочить на батумский поезд, — конечно, без билетов, — неожиданно появившийся около темной платформы.

«Завтра увижу Федю», — подумал я, засыпая на багажной полке — единственное место, оказавшееся свободным в переполненном купе.

Мы приехали в Батум ночью, ждали несколько часов рассвета под стеклянным сводом ледяного вокзала и потом целый день вдвоем с Плотниковым бегали в поисках раненых кубанцев. Город был полон беженской бестолочью все были злы, голодны, угрюмы. Уже вечером на Дундуково-Корсаковской я встретил сотрудника Особого отряда того самого красавца грузина, который месяц тому назад арестовал нас на «Сиркасси». Он посоветовал попытать счастья в русской гимназии — там обосновался один из бесчисленных военных госпиталей.

Было уже темно, когда мы вошли в большой гимназический двор. Нас направили к стоявшему особняком длинному павильону с наглухо закрытыми окнами, предупредив, что все равно внутрь не пустят и что лучше нам прийти на другой день. В крохотной приемной тускло горел ночничок, пахло йодом и карболкой. За конторкой сидел санитар в засаленном халате.

— Мятлев, Федор, — он долго водил пальцем по регистру, — да, здесь. В старшем приготовительном классе. Можете его увидеть завтра, сегодня уже поздно… Как его здоровье? Да хорошо, что ему сделается. Вы кто ему будете?

— Брат, — соврал я.

Санитар лениво поерзал на стуле, потом все-таки встал и, открыв узкую дверь в коридор, крикнул в больничный, настороженный сумрак:

— Тут про Мятлева спрашивают. В старшем приготовительном. Как здоровье?

Ответа я не слышал. Санитар, переспрашивая, крикнул:

— Так, так, понимаю. Правую руку.

Вернувшись к конторке, он сел, сложил руки на черном животе и, помолчав несколько секунд, проговорил скучным, тягучим голосом:

— Вашему братцу сегодня пришлось ампутировать правую руку (он произнес с особенным наслаждением слово «ампутировать»). Гангрена. Операция прошла благополучно. Только не знаю, завтра пустят ли, он слаб очень.

Мы вышли с Плотниковым во двор. Идти было некуда. Моросил мелкий, надоедливый дождь. Мы были мокры, и зам хотелось есть. Нерешительно, останавливаясь на каждом углу, мы начали бродить по пустынным, скупо освещенным редкими фонарями, грязным улицам. После многочасового блуждания мы снова вышли к зданию русской гимназии, — вероятно, бессознательно стараясь быть ближе к Феде. Дождь прекратился, но поднялся отвратительный холодный ветер, налетавший резкими порывами, — мартовская весенняя погода. Мы были совершенно измучены. Когда мы устраивались под высокой, тонувшей в темноте стеклянной крышей парадного подъезда гимназии, на нас в темноте налетела человеческая тень и, ругаясь, сказала:

— Тоже нашли место! Идите в пятый класс — там свободно, да и теплее будет.

Не веря своему счастью, мы проникли в гимназию. Повсюду, во всех углах, в коридорах, в большом рекреационном зале, на полу валялись тела — главное здание гимназии было предоставлено беженцам. Мы добрались до пятого класса. Действительно, здесь были свободные места — целая стена оставалась незанятой. Я улегся на деревянном полу, кое-как завернувшись с головой в мой халат.