Вадим Андреев - История одного путешествия

В эти месяцы полного одиночества случилось событие, сыгравшее в моей жизни некоторую роль: осенью, поступая на философский факультет Берлинского университета, я переменил предмет занятий — вместо филологии и литературы я записался на курс лекций по истории живописи.

Жарким августовским днем, спасаясь от пыли и зноя асфальтовых улиц и чахлого газона скверов, я зашел в Кайзер-Фридрих-музеум. Тишина, прохлада, спокойствие, легкий запах воска, которым был натерт паркет, охватили меня. Белели полотняные занавесы, освещенные солнцем, горело матовое стекло потолков, растертый в порошок неяркий свет струился со всех сторон еле заметными сухими волнами. Музей был почти пуст, — только по углам темнели фигуры дремлющих сторожей да изредка скрипели паркетины под шагами случайного посетителя. Сначала я попал в комнаты, отведенные немецкому Ренессансу. Со всех сторон меня обступали очаровательные, наивные и грешные женщины Кранаха. Их маленькие груди, большие животы и тонкие, некрасивые ноги как будто были озарены изнутри ровным, розовато-желтым светом. В узких раскосых глазах отражалась их таинственная жизнь — жизнь Венеры, превратившейся в колдунью. В соседнем зале высоколобые мадонны Мемлинга в сиренево-лиловых одеждах, сложившихся острыми готическими складками, вели между собой молчаливый, только им одним понятный разговор. Я почувствовал, что погружаюсь в заколдованный мир, в котором растворяюсь, забываю себя, забываю все, чем я жил эти дни, — угрюмую суету неприветливого города, ненаписанные стихи, фрау Фалькенштейн, канцелярии Берлинского университета и даже купленный накануне синий в красную полоску галстук.

Я переходил из залы в залу, — так бывает во сне, когда вдруг видишь себя со стороны. Мне чудилось, что я слышу голоса красок, я прислушивался к их разноцветным звукам и, бормоча не связанные друг с другом слова, пытался вступить с картинами в разговор. Золотая Венера Боттичелли, ярко выделявшаяся на черном фоне, длинными волосами прикрывала наготу. Она казалась мне настолько одухотворенной, что я долго не мог отвести глаз от ее некрасиво-прекрасного лица. Путаными словами я старался что-то объяснить ей, — если бы я только мог передать ей все, что я хотел сказать! — и мне казалось, что она все же меня угадывает, я даже начинал в это верить. Должно быть, дико звучали мои русские слова в живой и настороженной тишине берлинского музея.

Я был уже взволнован до крайности, когда передо мною возникло «Видение Иезекииля» Рембрандта. Сначала я не мог ничего разобрать, только почувствовал, как окаменели ноги и я не в силах сделать ни одного шага. Понемногу коричнево-желтый хаос красок начал принимать отчетливые формы, и я различил нагромождение круглых скал, силуэты огромных быков, фигуру пророка и там, в глубине, — нечто совершенно гармоническое, что я никогда не посмею описать и что можно увидеть только в минуту глубочайшего душевного напряжения. Взволнованность моя дошла до крайнего предела, я был потрясен. Стены, разделяющие искусства, которые мы называем поэзией, живописью, музыкой, обрушились. В хаосе самых противоположных ощущений, сквозь голоса красок, видение образов и пение слов, проступала нота, четкая до физической боли. Определить ее я, конечно, не мог. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед искусством, обрушившимся на меня, как снежная лавина.

Не знаю, сколько часов провел я в музее, — когда я вышел на набережную узкой Шпрее, беззвучно исчезавшей под черным сводом моста, уже вечерело. Дымное солнце опускалось за трубы многоэтажных домов, раскаленный асфальт наполнял воздух запахом перегорелой смолы, облако розовой пыли висело над пространством Лустгартена, и сквозь него еле проступал расплывчатый силуэт королевского дворца. Я пересек Унтер-ден-Линден и пошел в сторону Шютценштрассе, длинной и многолюдной улицей. Вечерний сумрак, притиснутый домами к самой земле, отступал к середине улицы, уступая место зажигавшимся витринам магазинов. У меня началась сильная головная боль, медленно возвращавшая меня к действительности.

9

Осенью на одной из лекций профессора Гольдшмидта, читавшего историю голландской живописи XVII века, я познакомился с русским студентом Александром Бергом. Еще летом 1922 года в различных эмигрантских газетах и журналах стали появляться рецензии и короткие статейки, подписанные инициалами А. Б. Вскоре А. Б. начал пользоваться различными псевдонимами, но так ловко, что в конце концов ему начали приписывать все статьи, под которыми стояли незнакомые имена. Стало казаться, что Александр Берг вездесущ, — он одновременно появлялся и в редакциях, и в «Доме искусств», и в выбранном Эренбургом кафе «Прагердиле», и в литературных салонах и кружках, невероятно размножившихся. Впоследствии в Париже, когда эмигрантская литература начала свой трудный путь и печататься стало сложнее, Александр Берг отошел от литературной жизни и как-то очень легко забыл о своем берлинском успехе, сменив его на славу лучшего игрока в бридж во всем «русском Париже».

Александр Берг интересовался всем — литературой, живописью, биржей, санскритским языком, палеографией, спортом, музыкой, кроссвордами (иностранное слово «кроссворд» эмиграция заменила словом «крестословица», которое выдумал Вл. Набоков), шахматами и балетом. В газете не было такого отдела, в котором А. Б. не мог бы сотрудничать. Он подавал свои статейки очень ловко, с цитатами, с ссылками на источники, и ловко приправленный гарнир псевдоучености заставлял забывать, что основного блюда нет и в помине. Александр Берг был человеком высокого роста, одевался со вкусом, и если бы не некоторая губошлепость — все время хотелось посоветовать ему вытереть уж слишком влажные и слишком красные губы, — мог бы сойти за недурного собой и притом приятного и солидного молодого человека.

В первый день нашего знакомства, сидя в университетской столовой и с удовольствием уничтожая толстые сосиски с капустой, он просыпал на меня столько разнообразных сведений, что я растерялся: Берг помнил, с каким счетом Стейниц обыграл Чигорина, привел несколько, правда, наиболее ходких, цитат из Заратустры, сообщил, какие сейчас бумаги в ходу на бирже, рассказал подробности матча Демпси и Фирпо, пропел мотив нового фокстрота, только что входившего в моду, проимитировал, как Брюсов читает стихи, и только запутавшись в трех Брейгелях — Старшем, Младшем и «Бархатном», — немного сконфузился.

Вскоре после нашего знакомства Александр Берг пригласил меня прийти к Наденьке Ланге, молодой поэтессе, только что выпустившей в издательстве «Подсолнухи» свою первую книгу стихов.

— Народу будет не много, — сказал он, — а надо поддержать: Наденька — славное существо, и угощенье будет знатное.