Вадим Андреев - История одного путешествия

С приездом Володи наша литературная группа оформилась и, как уже говорилось, получила свое название: «Четыре плюс один» — четыре поэта и один прозаик. Кроме Володи, Юры и меня в наше литературное объединение, как я уже говорил, входили Семен Либерман, печатавшийся, как и мы, в «Накануне», и Аня Присманова. Либерман писал стихи, характерные для той эпохи.

Аня Присманова была удивительным человеком, поражавшим при первой встрече своим некрасивым лицом, наивной непосредственностью, душевным очарованием, веселым талантом и восторженностью. Она писала стихи, не в пример моим, яркие и солнечные, полные жизненной энергии.

Ее манера читать стихи поразила даже фрау Фалькенштейн, из соседней комнаты прислушивавшейся к нашим литературным собраниям:

— Фрейлейн, конечно, не очень красива (намек на то, что ее дочь куда лучше), но какой же у нее звонкий голос!

И действительно, никто, кроме Ани Присмановой, не мог так весело «прозвенеть» заражающие радостью строчки:

Наша литературная группа «Четыре плюс один» возникла к тому времени, когда жизнь «русского Берлина» уже пошла на убыль. Алексей Толстой уехал в Москву, Андрей Белый, Шкловский, Эренбург были накануне отъезда. В Париж перебрались А. М. Ремизов, Б. К. Зайцев, М. А. Осоргин, «Цех поэтов» в полном составе, В. Ф. Ходасевич уехал в Сааров, где жил Горький, и вскоре вместе с Алексеем Максимовичем — в Италию. Немецкая марка продолжала падать, инфляция росла, и нищета рабочего населения Германии достигла крайнего предела. Большевики продолжали сидеть в Кремле, и уже никто не рассчитывал, что они падут раньше Нового года. Начали закрываться одно за другим русские издательства, задыхаясь под грудой изданных, но так и оставшихся нераспроданными книг. Кажется, дольше всех держалось издательство Гржебина — Зиновий Исаевич все еще надеялся, что благодаря Горькому издания найдут сбыт в России, но вскоре и он, так ничего и не добившись, переехал в Париж.

Однако ни Юра Венус, ни я, ни Володя, только что вырвавшийся из болгарского захолустья, никак не собирались «закрываться». Было решено издать сборник, объединяющий под одной обложкой четырех поэтов, к которому Сосинский написал вступительную статью под названием «Улыбка на затылке». Он характеризовал нашу группу так:

«В нас много трагического, удушающего — вот почему я, говорящий об искусстве, радостно улыбаюсь. Пафос трагедии и комедии одинаково солнечен. Наш внутренний несгораемый двигатель, несмотря на сдавленное горло, запекшуюся гневом кровь и перекрученную голову — так, что затылок впереди, — все-таки улыбка. Нам еще иногда бедным, берлинским утром снятся скверно держащие равнение уличного строя прихрамывающие избы, вычищенные до невероятного блеска солнечным воском пшеничные поля, и взволнованно прыгающий по воде поплавок удочки, и такая простая, такая спелая жизнь. Мы помним солнечные, с пробором причесанные крыши сеновалов, и тихий хруст камышей по борту лодки, и полуденное небо, от исчезающих последних линий холмов — вверх — затопившее всю вселенную, — и мы никогда не забудем наше первое крыльцо, на которое выполз ребенок — утонуть в небесном потопе. Нашу улыбку люди, незнакомые с техническим устройством внутреннего двигателя, назовут приятием жизни; мы же — искусством.

Говоря об общем для нас всех косноязычии, Сосинский объяснял его тем, что «в азбуке тридцать букв. Как же я могу говорить, если у меня их осталось только девять — революция». В то же время он отталкивался от заумных стихов: «Если бы Заумь не родилась таким большеголовым улюлюкающим младенцем, она могла бы помочь искусству. К счастью, этого не случилось. Только то, что почти непреодолимо, что до мускульного напряжения трудно, — только это 96-й пробы».

Волнений с изданием сборника было много. Так как сборник был крошечный и на каждого участника приходилось всего по нескольку страничек, то отбор стихотворений был нелегким. Но конфликтов, неизбежных в коллективных изданиях, не имеющих твердого редакторского начала, у нас не получилось — мы все были связаны доброжелательством и искренним желанием помочь друг другу. Кроме того, был среди нас человек, сам не писавший, что придавало ему авторитет незаинтересованности, — Вуся. С ее незримой и ненавязчивой помощью сборник вышел в конце 1923 года (на обложке стоит 1924, но это было легким жульничеством). В пустеющем Берлине «Четыре плюс один» уже не возбудили никакого интереса, и только заглавие вступительной статьи — «Улыбка на затылке» — вызвало по адресу Володи несколько иронических замечаний.

Возникновение любви к стихам того или иного поэта очень трудно объяснимо, но, пожалуй, еще труднее объяснить, почему иногда исчезает даже большая любовь. Как о женщине, в которую был когда-то влюблен, невольно спрашиваешь себя: «В чем дело, что с нею случилось, как мог я находить очарование в ее лице, в звуках ее голоса? Куда исчезло все, что меня к ней приковывало?» И не думаешь о том, что изменилась не она, а ты сам.

Моя любовь к Баратынскому началась в тот день, когда Андрей Белый прочел «На что вы, дни…». Вернувшись из Альбека в Берлин, я набросился на Баратынского. Но сколько я ни перечитывал его, сколько ни листал — увы, столь несовершенное гржебинское издание, полное неточностей, — блестящие, жесткие, похожие на листья дуба, великолепные стихи, они меня не пронзали: да, хорошо, но холода в спине, счастливого озноба восторга перед внезапным открытием, трепета вдохновения я не чувствовал. Однажды поздним вечером, вернувшись домой усталый и полный совсем не поэтических мыслей, я снова открыл книгу, уже который месяц лежавшую у меня на столе. Шел дождь, серебряные струи наискось сбегали по черному стеклу окна. В комнате с выцветшими зелеными обоями было тепло: от изразцовой печки, в тот день хорошо протопленной, шел почти видимый глазу жар. Особая тишина большого города, как будто положенная на мягкую подкладку доносившихся с улицы звуков, нарушалась гудением газового рожка, гуденьем, похожим на пение остывающего самовара. И вдруг…