Ирина Баранчеева - Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба

По поводу многократных ссылок Шаляпина на его чрезмерную загруженность на Западе, Луначарский высказался весьма определенно, теперь это больше не могло служить Шаляпину прикрытием:

«Все прекрасно знают, что Шаляпин заработал огромные деньги, составил себе немаленькое состояние и ссылки такого человека на денежный характер препятствий к приезду на несколько месяцев в свою страну не только кажутся неубедительными, но носят в себе нечто смешное и отталкивающее.

Единственным правильным выводом из создавшегося положения было бы для Шаляпина, несмотря на лишение его звания народного артиста, приехать в Россию и здесь своим огромным талантом искупить слишком долгую разлуку.

Я глубоко убежден, что при желании Шаляпин мог бы и теперь восстановить нормальные отношения с народом, из которого он вышел и принадлежностью к которому он гордится».

Луначарский по-прежнему высоко ценил талант Шаляпина, и теперь он подводил итог под этой травлей, полной незаслуженных оскорблений и упреков в адрес артиста:

«Во время всяких слухов о некорректных поступках Шаляпина за границей некоторые журналисты начали поговаривать о том, что он и вообще-то не талантлив и еще многое в этом роде… Конечно, Шаляпин уже давно как бы приостановился в своем творчестве. Это постигает часть наших артистов за границей и вообще людей, начинающих эксплуатировать свою славу, а не жить для творчества. Оба эти момента сказались на Шаляпине. Его оперный и концертный репертуар застыл. Но ни в каком случае нельзя отрицать, что Шаляпин сохранил в очень большой мере свои необыкновенные голосовые данные и остается тем же замечательным артистом, каким и был».

Отхлестав Шаляпина по щекам, как нашкодившего мальчишку, его все же приглашали вернуться. И это лучше всего свидетельствовало о том, каково было теперь отношение советского рабовладельческого государства к своим гражданам. Но поскольку все призывы большевиков услышаны не были (сталкиваться с подобным хамством, грубостью и невежеством Шаляпину больше не хотелось), репрессии по отношению к нему продолжались.

В № 41 (от 25 октября) та же небезызвестная газета «Рабис» поместила заметку «Шаляпинская усадьба»: «Владимирский губисполком возбудил перед ВЦИКом ходатайство о лишении Ф. И. Шаляпина прав на его бывшую усадьбу в Рязанцевской волости Переяславского уезда. Усадьба эта (постройки и две десятины земли) была национализирована в 1918 году. В 1926 году, когда начали работать комиссии по выселению бывших помещиков, решением губисполкома усадьба была оставлена за Ф. И. Шаляпиным как за народным артистом республики. Наркомзем поддерживает ходатайство губисполкома».

А в № 45 (от 22 ноября) той же газеты сообщалось, что президиум ВЦИК постановил лишить Ф. И. Шаляпина права пользования усадьбой и домом во Владимирской губернии. Круг замкнулся. Теперь Шаляпину на родине не принадлежало ничего. И случилось так, что разрыв всех связей Шаляпина с Россией совпал с окончательным разрывом его отношений с Иолой Игнатьевной и со всем тем, что составляло ранее особый мир его первой семьи.

Еще летом, в июле, в самый разгар страстей, бушевавших в советском обществе, Иола Игнатьевна получила от Шаляпина пространное письмо. Это было удивительно: Шаляпин давно уже не писал ей. Не то чтобы они поссорились, просто она перестала быть нужна ему, и он с легкостью вычеркнул ее из своей жизни. Но вот, отдыхая в своем имении Сен-Жан-де-Люз, он неожиданно вспомнил о ней… Впрочем, не для того, чтобы поинтересоваться, как она живет и что приходится переживать ей в Москве, принимая на себя непрекращающийся поток газетных помоев и бушующей вокруг ненависти. Шаляпину до этого дела не было, его занимали другие проблемы. Пожаловался вначале на обстоятельства, опять сложившиеся роковым для него образом. Пересказал ей всю историю с пожертвованными им 5000 франками. Но главная причина его письма заключалась, разумеется, не в этом… Шаляпин снова просил у Иолы Игнатьевны развода. Теперь, когда все их дети достигли совершеннолетия, он посчитал свои обязанности перед ними выполненными и жаждал свободы…

К этому объяснению с Иолой Игнатьевной Шаляпин, как видно, готовился основательно. Он решил воздействовать на нее всеми возможными способами. В частности, он написал ей, что когда он был у митрополита Евлогия (узнать, правильно ли используются пожертвованные им деньги), он также рассказал ему о своем двусмысленном семейном положении и о трех его последних дочерях, «живущих в столь ложной семейной обстановке»:

«Он выслушал меня внимательно и, как показалось мне, отнесся ко всему серьезно. Я рассказал ему, что все дело зависит только от тебя, и он обещал даже написать тебе о своих впечатлениях по этому поводу».

В своем требовании развода Шаляпин выдвигал две причины: его незаконные отношения с Марией Валентиновной создавали ему массу неудобств и позволяли некоторым мерзавцам шантажировать его; кроме того, это ненормальное положение осложняло жизнь его дочерей. Зная, как Иола Игнатьевна относится к детям, он особенно напирал именно на это последнее обстоятельство. Он просил сделать это ради его девочек. Их дети уже большие, они твердо стоят на ногах, а его дочери — совсем юные создания, неоперившиеся птенцы, «им нужна наша благоразумная помощь».

Он убеждал, что ни в чем не ограничит ее материально (и это уже была неправда — Иола Игнатьевна получала от него сущие подачки и очень нуждалась), а если она боится за своих детей, то совершенно напрасно, потому что он обожает их, и уж, конечно, они для него останутся на всю жизнь «самыми милыми и дорогими» (но в предыдущие три года Иола Игнатьевна могла наблюдать за границей совсем другую картину). Шаляпин, казалось, не замечал этого. «Ты же видишь, что раньше, когда наши дети были малышами, я никогда не проронил ни одного слова о разводе, потому что знал, что детей моих ставить в неловкое положение — почти что преступление», — писал он, видимо, начисто забыв истинные причины своего поведения. Теперь же он казался себе верхом благородства и мог позволить себе требовать от Иолы Игнатьевны подобного: «Обращаюсь к твоей совести и поверь в мою… Поверь мне, Иола, что положение ни твое, ни мое не изменится, и мы по-прежнему будем с тобой друзьями. Уважение же мое к тебе будет еще большим (если это только возможно!!!), и ты все равно всегда будешь та же мадам Шаляпина, которой была в течение этих тридцати лет».

Он еще думал, что дело только в тщеславии, в больном самолюбии — лишиться звания мадам Шаляпиной ! Мещанское сознание Марии Валентиновны оказывало на него свое разлагающее воздействие, и потому его письмо к Иоле Игнатьевне — после всех этих красивых фраз, клятв и признаний — заканчивалось почти ультимативно: если она и в этот (четвертый!) раз откажет ему, материально он будет заботиться о ней до конца своей жизни, но между ними будут прерваны все отношения…