Дебора Кертис - Touching From a Distance

Если он и был в депрессии, то держал это в тайне от нас.

Я думаю, что Йен сам решил, когда ему умереть. Ему было важно вести себя как ни в чем не бывало перед участниками группы, потому что в противном случае они попытались бы переубедить его. Американское турне не заботило Йена по единственной причине: он знал, что никуда не поедет.

Я прокручиваю в памяти события тех дней, будто просматривая фильм, снятый без меня. Я делала это столько раз, пытаясь найти место для недостающего фрагмента, способного изменить ход событий. Знаю, я не единственная принимаюсь порой говорить себе: «Ах, если бы только...», ошибочно полагая, что лишь одним словом или поступком можно было спасти жизнь Йена. Сейчас я довольствуюсь хотя бы тем, что он умер у себя дома, а не в Штатах в разгар турне. Тони Уилсон в интервью журналу Select сказал: «Йен Кертис умер—хуже просто быть не могло. Если бы только он прожил еще 36 часов и добрался до Америки...» В действительности Йена сильно беспокоила предстоящая поездка. Он боялся неадекватной реакции на свое заболевание в некоторых штатах и приходил в ужас от предстоящего перелета. Он больше всего хотел отправиться туда на корабле, но сказал об этом только мне, так как знал, что этот способ далеко не самый простой. Я не думаю, что он всерьез собирался в Америку. А даже если собирался, я сомневаюсь в том, что это спасло бы положение.

В те выходные я была крайне загружена работой. В пятницу, как обычно, была дискотека, в субботу — дневной свадебный прием, а потом вечеринка для гостей. Я обрадовалась возможности побольше заработать. Неожиданно позвонил Йен и сообщил, что в субботу придет «домой», за день до отлета. В воскресенье у меня был единственный выходной; встречи я опасалась, но подумала, что, возможно, Йен хочет поговорить. Я не знаю, понимал ли он, почему мне приходилось работать официанткой. Жизнь рок-звезд, отправляющихся в тур по Штатам, далека от той, которой я жила уже целый год.

Я простояла за барной стойкой до полуночи в пятницу 16 мая, а в субботу работала там до обеда. Переночевала у мамы, потому что Натали тогда оставалась там. В обеденный перерыв немного отдохнула, а затем отправилась повидаться с Йеном перед вечерней работой. Я рассказала ему, как обстоят дела с моим графиком, и что Натали будет ночевать у моих родителей. «Почему бы тебе не привезти ее сюда? — сказал он. — Все будет в порядке». Я попыталась его урезонить. Вроде бы ничего такого в этой просьбе не было, но я не доверяла ему. В конце концов мне на выручку пришла мама: она решила, что Натали останется у них. Йен сказал, что хочет поговорить со мной, и я пообещала встретиться с ним после работы.

В тот день замуж выходила сестра моего друга, так что на свадебном приеме было много знакомых. Они спрашивали, как дела у меня и Йена. Я лишь кивала, улыбалась и делала вид, что все прекрасно и замечательно. Не хотелось мне на чужой свадьбе рассказывать, что мой собственный брак развалился. Я собирала стаканы, переступала через расставленные ноги и уворачивалась от машущих рук, в то время как мои руки и ноги изнывали от боли, а голова раскалывалась.

Поздней ночью в доме на Бартон-стрит Йен смотрел фильм Вернера Херцога. Когда я приехала, он прикончил почти целый кофейник и как раз наливал очередную кружку густого черного напитка. Он просил меня отозвать заявление на развод, но я сказала, что утром он откажется от своего решения. В ту ночь не было разговоров о любви — в последний раз это слово прозвучало, когда он сообщил, что не любит меня. Йен рассказал мне, что говорил с Анник этим вечером. Их отношения вовсе не завершились, и я почувствовала Крайнюю усталость: разговор зашел в тупик.

Йен боялся, что за время его отъезда я найду другого Мужчину. Его слова становились все безрассуднее, и я была Уверена, что он доведет себя до припадка, поэтому предложила остаться на ночь с ним. Я съездила к родителям предупредить их, но когда вернулась, Йен снова передумал. На этот раз он хотел, чтобы я совсем убралась.

Глядя на него, я решила, что обойдется без припадка. Пришлось пообещать, что я не вернусь домой до десяти утра, когда он уже сядет на поезд до Манчестера. В любую другую ночь я, вероятно, осталась бы и продолжала спорить, но тогда я совсем устала и с облегчением ушла с его согласия.

Я ехала по Бонд-стрит, думая: Йен будет в порядке, у него всегда все хорошо. Я просидела вместе с ним слишком много ночей. Пришло время позаботиться и о себе.

После того как я ушла, Йен сварил себе еще кружку кофе, в буфете он нашел почти пустую бутылку виски, из которой выпил все до последней капли. Затем поставил «The Idiot» Игги Попа, снял фотографию Натали со стены, достал из ящика наше свадебное фото и сел мне писать. Он оставил длинное, очень личное послание, написанное тем же размашистым почерком, что и его песни. Он писал, что хочет умереть, но нельзя сказать, что это выражало его намерение покончить с собой. Он говорил о нашей совместной жизни, о романтике и страсти, о его любви ко мне и Натали, о его ненависти к Анник. Но он не мог ненавидеть Анник. Он вообще не мог кого-либо ненавидеть. Я думаю, он просто попытался доставить мне удовольствие. Потом он писал, что не может быть таким жестоким, не может сказать Анник: «Не хочу тебя видеть», даже для того, чтобы спасти наш брак. В письме было полно противоречий. Он просил меня некоторое время не разговаривать с ним, потому что ему от этого тяжело. В конце он написал, что уже наступил рассвет и слышно пение птиц.

Я прокралась в дом моих родителей, никого не разбудив, и уснула, как только голова коснулась подушки. Первым, что я услышала наутро, было: «This is the end, beautiful friend. This is the end, my only friend, the end. I’ll never look into your eyes again...» / «Это конец, прекрасный друг. Это конец, мой единственный друг, это конец... Я никогда больше не взгляну в твои глаза...» — пели The Doors. Удивившись, я изо всех сил пыталась подняться. Даже сквозь сон я понимала, «The End» -вряд ли подходящая песня для воскресного эфира Radio One. Но не было никакого радио — все было сном.

Было уже гораздо позднее десяти — около полудня, так что я оделась и собрала Натали. Мама предлагала поехать с нами, но я отказалась, так как была уверена, что Йен уже уехал. Шторы были задернуты; сквозь грубую ткань пробивался свет лампочки. Решив, что Йен еще спит, я оставила Натали и помахала Пэм Вуд — она мыла окна. Возможно, Йен проспал — мы сможем поговорить днем, когда я не валюсь ОТ усталости, когда он спокоен. Однако, войдя в прихожую, я каким-то образом поняла: он вообще не ложился спать.

Я не стала звать его или подниматься наверх. Сначала я решила, что он уже ушел, потому что в доме было неестественно свежо. Не чувствовалось знакомого, цепкого запаха табачного дыма. Должно быть, он все-таки сел на поезд. Но на камине я нашла конверт. Мое сердце вздрогнуло, коща я поняла, что он оставил для меня записку. Я протянула за ней руку—и краем глаза заметила Йена. Он стоял на коленях на кухне. Я обрадовалась и с облегчением вздохнула—он все еще был тут. «Что ты там делаешь?» Я шагнула к нему, собираясь заговорить. Его голова была наклонена вниз, а руки лежали на стиральной машине. Я уставилась на него — он был странно неподвижен. Веревка — я не заметила ее. Веревка для сушки белья обмотана вокруг его шеи. Я добежала до гостиной и схватила телефонную трубку. Нет, все еще сомневаясь, я вернулась на кухню и посмотрела ему в лицо. Изо рта свисала слюна. Да, он правда покончил с собой. Что делать дальше? Яогощела комнату, ожидая увидеть Йена, стоящего в углу и наблюдающего за тем, что я делаю. Мне в голову вдруг пришло: не разыгрывает ли он меня? Нужно было кому-то сообщить. Открыв дверь, я увидела мистера Помфрета, проходящего через задний двор. Я пыталась позвать его — но лишь беззвучно шевелила губами. Повернулась к Пэм и Кевину, они все еще были на улице. По моему голосу Пэм почувствовала неладное и подбежала, но я не могла объяснить... Что если ничего на самом деле не произошло? Предположим, что я все это выдумала? Кевин бросился к нам на кухню — затем обратно. Пэм медленно взяла Натали из машины, передала ее мне и повела нас к их дому.