Франсуа Тайяндье - Бальзак

Они приехали в Париж поздним майским вечером, когда уже стемнело. Этот момент, о котором Бальзак так долго мечтал, он встретил изнеможённым и страждущим. Мать Бальзака, извещённая письмом о времени их приезда, всё приготовила к встрече, но она была испорчена неприятным случаем. Слуга, которому было доверено их встретить, неожиданно впал в безумие и отказывался открывать двери. Пришлось пойти к слесарю и будить его посреди ночи. В таких мрачных обстоятельствах Бальзак предъявил любимой дом, который сам купил и великолепно, как он думал, обставил. Ева де Бальзак от увиденного пришла в замешательство. Этот большой, некрасивый и неуютный барак он набил всевозможным старьём, достойным коллекций кузена Понса. Комнаты, отделанные с кричащей роскошью, были неуютны.

Иногда о госпоже Ганской судят довольно сурово. Говорили, что она не любила Бальзака и вышла за него неохотно. Возможно, так и было. Только надо себе представить, каково ей было оказаться в этом чужом городе, вдали от того мира, в котором она выросла и жила. Конечно, муж её человек знаменитый, но ей приходится платить за него огромные долги, а сам он, похоже, готовится сыграть в ящик. Очень трудно допустить, что от всего этого она была в большом восторге.

Было видно, что это страшное путешествие унесло остатки его сил. Он с трудом ходил, терял зрение. Врачи рекомендовали ему полный покой. В разных частях тела появлялись опухоли. Ему делали кровопускания, пункции. Из него выходило много воды. В начале лета его друг Теофиль Готье, уезжавший в Италию, решил навестить его и попрощаться. Он послал ему записку, в которой просил назначить время встречи. Ему ответила госпожа де Бальзак: муж не может принять гостя. В конце письма Бальзак написал нетвёрдой рукой: «Я больше не могу ни читать, ни писать».

Готье был потрясён. «Мы сохранили как реликвию эту печальную строку, — писал он позднее, — вероятно, последнюю, написанную автором “Человеческой комедии”. Это был его последний крик, “Или, лама савахвани” [8] Это был его последний крик, “Или, лама савахвани”… См.: Мф. 27:46: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или, лама савахфани?» То есть: «Боже! Боже мой, для чего Ты меня оставил?» Слова на сирийском языке, произнесённые Спасителем на кресте и совершенно точно соответствующие еврейскому тексту псалма 21:1. мыслителя и труженика».

Поздним вечером 18 августа Виктор Гюго, узнав, что его собрат по перу совсем плох, явился к нему уже на улицу Фортюне. Он оставил описание этой страшной сцены. Комната, наполненная зловонием. Врачи разместили в ней какие-то составы для подавления дурного запаха гангрены, появившейся на ноге пациента. Бальзак лежал сильно похудевший, бледный, заросший бородой. Гостя он не узнал. Той же ночью он умер.

С лица покойного не успели снять гипсовую маску, как это было принято: уже через несколько часов после смерти ткани лица начали разлагаться.

Существует предание, согласно которому агония Бальзака сопровождалась непристойным поведением его жены. Якобы она в последние часы жизни мужа принимала в соседней комнате любовника. Именно этот последний, художник Жигу, годы спустя рассказал о такой сцене писателю Октаву Мирбо, который расписал её, сдобрив жутковатыми деталями, вполне отвечающими его «чёрной» стилистике. Но не все биографы принимают эту историю на веру. Ева де Бальзак впоследствии, действительно, стала подругой Жигу, но познакомилась она с ним, вероятно, через несколько месяцев после смерти мужа, когда художник писал портрет её дочери.

В ночь на 19 августа Виктор Гюго, вернувшись к себе, сказал, что Европа потеряла одного из своих великих умов. Его восхищение Бальзаком было искренним и глубоким. Поэт эпического размаха понял, как романист видел мир и в чём была его цель. Когда во время заупокойной службы в церкви Сен-Филипп-дю-Руль какой-то чиновник, стоявший рядом с ним, назвал Бальзака «выдающимся человеком», он строго сказал в ответ: «Это был гений».

На кладбище Пер-Лашез в присутствии множества официальных лиц, журналистов, писателей — включая и Александра Дюма, о котором покойный так плохо отзывался, — тот же Гюго произнёс надгробное слово, которое стало знаменитым: «Имя Бальзака вольётся в тот сверкающий след, который наша эпоха оставит грядущему…» Счастливо то время, которое не сомневается в своём продолжении в потомстве. Говоря о творчестве Бальзака, Гюго нарисовал картину в собственном поэтическом стиле и в то же время очень верную:

«Все его книги образуют одну живую, глубокую, блестящую книгу, в которой мы видим, как в жуткой схватке с действительностью ходит, движется, мечется вся наша цивилизация, — чудесную книгу, которую поэт назвал “Комедией”, а мог бы назвать “Историей”».

Оратор не преминул напомнить присутствующим о всевозможных трудностях, пережитых покойным:

«Этот мощный, неутомимый труженик, этот философ, поэт, этот гений жил среди нас жизнью, полной гроз, борьбы, ссор, схваток, как это было во все времена у всех великих людей. Ныне он обрёл покой. Он более недосягаем для распрей и ненависти. В один и тот же день он уходит в могилу и в бессмертие».

Жанр надгробных речей предполагает некоторые обязательные обороты, неизбежные гиперболы, но сказанное Виктором Гюго звучит справедливо и верно. С присущей ему щедростью, искренностью и особой проницательностью он заложил первый камень в посмертную славу Бальзака, которая в дальнейшем будет неуклонно расти и шириться.

Еве де Бальзак суждено было на 32 года пережить того, кто более пятнадцати лет был её далёким возлюбленным и в течение пяти месяцев — мужем. Весьма необычная судьба для аристократки, родившейся и выросшей на другом краю Европы, дочери народа, покорённого империей царей, женщины, оказавшейся в Париже вдовой писателя, слава которого крепла день ото дня у неё на глазах. Она с достоинством приняла своё положение, занялась погашением долгов мужа, выплачивала пенсию его матери, вела переговоры с его издателями, приводила в порядок его рукописи и архивы.

Занимаясь этим, она познакомилась с одним страстным почитателем Бальзака, молодым писателем Шанфлери, которого попросила помочь ей в этой работе. Потом она стала его любовницей, а позже встретилась с упомянутым уже художником Жигу. А в окружении вдовы писателя и в свете не стеснялись говорить, что она быстро утешилась. Но нет ничего удивительного и предосудительного в том, что эта женщина, дважды вдова, оказавшись в такой ситуации, искала плечо, на которое можно было бы опереться.