Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

Санари-сюр-Мер, расположенный между Тулоном и Марселем, — это живописная рыбачья деревенька с одним отелем, двумя-тремя кафе и несколькими нарядными виллами. В импозантной вилле, как положено, обитает Лион Фейхтвангер, упорный труженик, при этом всегда бодрый и жизнерадостный. Почему бы ему не быть веселым? Он верит в прогресс и, кстати, в свою очередь идет от успеха к успеху. «Семья Оппенгейм», которую он только что выпустил у Кверидо, — самое сильное, пользующееся успехом у читателей повествование о немецкой трагедии. Сейчас он опять занят своей большой исторической композицией, «Иудейской войной». Трудная работа! Фейхтвангер говорит, как тяжело ему приходится, но, рассказывая, смеется. Вообще он охотно смеется, нередко над самим собою. Например, ему кажется забавным, что он недавно стал пятидесятилетним. Я по этому поводу опубликовал в «Ди Заммлюнг» ряд поздравлений и хвалебных высказываний. Самое краткое от Эмиля Людвига: «Талант и характер!» — ничего более. Этого достаточно. Фейхтвангер заслужил свою красивую виллу.

Домом поменьше, но тоже прекрасно расположенным, владел Олдос Хаксли. Знаменитый автор «Контрапункта», несомненно, один из самых образованных людей своей эпохи, в личном общении скорее тих, стеснителен, с той застенчивой любезностью, за которой могут скрываться и высокомерие, и робость. Если высокомерие в нем и было, то Олдос непременно тщательно старался преодолеть в себе такую слабость. Ибо, некогда столь фривольный, скептичный, интеллектуальный жонглер и прожженный артист, он уже находился в первой стадии религиозного кризиса, которому суждено было в течение следующих лет его подстегнуть, расстроить, преобразить и омолодить; агностик ищет абсолюта; человек интеллекта жаждет озарения и откровения… О политике этот очищенный Хаксли больше не захочет знать: все мирское у мистического аскета будет неотъемлемой частью злого или по крайней мере ненастоящим, лживым, схематичным, химерным. Пока же еще он делает известное различие между не совсем хорошим и совершенно плохим. За его столом, как и там за фейхтвангеровским, ругают Гитлера, причем миссис Хаксли (бельгийка по рождению и потому вообще не слишком дружелюбно настроенная к немцам) вставляет крепкое словцо.

Захожу я в течение вечера и к Людвигу Маркузе. Его крупное лицо под львиной гривой излучает доброжелательность и интеллигентность. Идем гулять по побережью; беседуем о людях, книгах, проблемах, о работе. Я хочу получить от него статью для «Ди Заммлюнг», однако ему надо сперва закончить свою книгу об Игнатии Лойоле, он пишет последнюю главу.

Куда теперь? Может быть, в Барселону… Там состоится конгресс международного Пен-клуба, на котором я должен представлять изгнанную немецкую литературу. Почетная обязанность! Я уже в пути.

Или теперь лето и можно позволить себе каникулы? В этом случае моей ближайшей целью был бы Зальцбург. Там — фестивали и бесчисленные друзья. Вальтеры — отец «Куци», мать «Муци», Лотта и Гретель: когда Эрика и я бываем вместе с ними, нам кажется, что мы возвратились в прошлое, на Мауэркирхерштрассе, в незапамятные времена, за тридевять земель. Да и Франки, Бруно с Лизль, которые проживали на утопающей в зелени улице в Мюнхене, они теперь тоже в Зальцбурге, вечерами встречаемся у них. У Франков прелестно: присутствует Массари, знаменитая мама Лизль, великая ведетта предгитлеровской Германии: grande dame в каждом жесте, искусница в каждом взгляде и улыбке. Впрочем, теперь она улыбается лишь в исключительных случаях. Прошло еще немного времени с тех пор, как она потеряла любимого супруга: Макс Палленберг, великий характерный актер и комик, погиб в авиакатастрофе. Очевидно, фрау Массари не совсем легко дается забыть свое горе хоть ненадолго, даже и сейчас здесь, в кругу близких. Но вот она все же улыбнулась, потому что Альфред Польгар сказал что-то забавное. Он друг дома, его любят и им восхищаются, наслаждаясь остроумной поэзией его меланхолично-шутливой, небрежно-элегантной речи.

Другой друг дома менее красноречив, но на свой лад столь же привлекателен: Рудольф К. Коммер из Черновиц. Помните еще? Он тот таинственный чудак с очаровательным лунообразным лицом, под чьим предводительством мы узнавали high life [157] Высшее общество ( англ.). Нью-Йорка; с тех пор прошло уже около десяти лет. Сказочно состоятельный покровитель Рудольфа Коммера, Отто Х. Кан, современный Медичи с серебристыми усами и офисом на Уолл-стрит, давно разделил участь всего земного; богатые тоже смертны. Однако жив еще Макс Рейнгардт и позволяет Коммеру устраивать свои праздники в замке Леопольдскрон. Мы участвовали в некоторых; пируют — при свечах, естественно! — с архиепископами, лордами и нефтяными магнатами; фрау Хеленс Тиминг-Рейнгардт — Hostess [158] Хозяйка дома ( англ. ). , стилизованная под готику обворожительная и улыбающаяся, а Макс… Ах, наш великий, единственный в своем роде, дражайший Макс Рейнгардт! Теперь, когда я пишу это, мысль, что его больше нет среди нас, причиняет мне боль. Как он был одарен! А что за милый человек! Он умел так хорошо слушать — редкая добродетель! Он смеялся так охотно, был таким восприимчивым, таким чутким, любознательным, таким наивным, в сущности, при всей пройдошливости. Натура! Гёте, который разбирался в таких делах, испытал бы истинное удовольствие от общения с ним. Мы это знали: чувственно-умный взгляд, вбирающий в себя мир с блаженным радушием; сердечная и одновременно рассеянная улыбка, гортанно звучный голос, авторитет, неуловимый магнетизм этой подлинной личности. Настоящая личность; имя Макса Рейнкардта ассоциируется у меня с этим понятием — гораздо больше, чем, скажем, Герхарт Гауптман, официальность которого всегда мешала мне и за нею я, может быть, никогда не обнаружил бы очарование без помощи Пеперкона. Поэт Гауптман позировал; человек театра Рейнгардт был неподдельным, захватывающим, радующим, неотразимо реальным, наблюдать ли его на репетиции Немецкого театра или среди его затейливо роскошного, праздничного, оживленного зальцбургского домашнего быта.

В замке Леопольдскрон «Перцемолка» устроила гастрольное представление; Эрике было важно, чтобы ее увидели и американцы. Может быть, ее кабаре имело шансы в Новом Свете. Ибо что касалось Старого, то там обстановка становилась угрожающей. В осторожной Швейцарии предосудительный ансамбль едва ли мог еще выступать; в Голландии и в притесненной Чехословакии тоже уже возникали трудности. Тем более не могло быть и речи о Вене: реакционно-клерикальный режим Шушнига не испытывал ни малейшей симпатии к антифашистским малым сценам. Впрочем, к антифашистским журналам тоже: мой «Ди Заммлюнг» в Австрии был точно так же нежелателен, как и Эрикина «Перцемолка».