Марек Эдельман - Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко

Не знаю, предостерегал ли он меня от своих товарищей из АЛ, — в этом подвале спали и ребята из АК, и из других частей. И не знаю, действительно ли кто-то хотел меня убить.

Похожая история случилась уже после объявления капитуляции. Я тогда был на Жолибоже, в квартире одного поручика из АК, псевдоним Тит. Он туда время от времени приходил, потому что там продолжала жить его жена с двумя маленькими детьми. Я, когда вечером возвращался, таскал ребятишек на закорках, а если была какая-нибудь еда, их кормили первыми. Здорово было. И когда объявили капитуляцию, Тит предложил, что даст мне аковские документы, чтобы я мог выйти из Варшавы и отправиться в плен вместе с его отрядом. Я тогда у него спросил: «А ты можешь гарантировать, что никто из твоих людей меня не выдаст?» Он говорит: «Да ведь у тебя будет удостоверение АК». Я уточнил: не укажет ли кто-нибудь на меня как на еврея? Тогда он признался, что такой гарантии дать не может. Ну и я остался на Жолибоже.

Никто мне во время восстания не сказал: «Эй ты, жид!» — или что-нибудь в этом роде. Никто.

— А после войны: кто-нибудь вас обманул, злоупотребил вашим доверием, подвел? Вы же с самого начала были под колпаком госбезопасности: первые их записи насчет вас относятся к февралю 1947 года. Одно поразительно: видно, что многие из тех, кто рассказывал о вас гэбистам, вами восхищались и пытались защищать или, по крайней мере, старались как можно меньше вам навредить.

— Я этих документов не видел. Да и зачем они мне — я ведь знаю, что там написано. Когда меня вызывали в органы, то, после того как я час или два ждал в камере или в каком-нибудь кабинете, приходил сержант или поручик и говорил, что я шпион. После чего спрашивал, на какую разведку работаю, и предлагал три на выбор: израильскую, американскую и немецкую. Я отвечал: что я могу сказать, если сам не знаю?

Такие вот происходили диалоги.

Час мы вели такую умную беседу, потом меня снова сажали за решетку, а через полчаса приходил милиционер и меня выпускал. Так что о чем тут говорить, тем более что они проиграли. Когда они дежурили возле моего дома, я спрашивал: вот вы небось закончили университет, получили красный диплом, так какого черта торчите на холоде у подъезда и меня сторожите? Они отвечали, что получают квартиру и талон на машину, а ни в каком другом месте им бы этого не дали. Короче, не вижу смысла об этом говорить.

— Яцек Куронь [62] Яцек Куронь (1934–2004) — политик и государственный деятель, выдающийся деятель антикоммунистической оппозиции. когда-то нам сказал, что вы и после войны остались руководителем восстания в гетто. Потому что так же, как к своим людям в гетто, относились к своим врачам в больнице, к пациентам, а потом — к диссидентам. Кажется, вы любили говорить: чтобы разобраться в человеке, нужно в трудной ситуации «положить ему в корзинку свою голову, чтобы он пронес ее мимо немецкого караульного поста». Тем, кто — несмотря на опасность — согласится взять эту корзинку с твоей головой и попытается ее пронести, можно доверять.

— Яцек доверял всем. Я — нет. Но доносчиков не боялся, потому что от них узнавал о себе больше, чем они обо мне. Да и что они могли мне сделать?

Это они меня боялись. Коммунисты со мной не связывались, потому что знали: немедленно кто-то обо мне напишет, кто-то станет протестовать и так далее.

Впрочем, было несколько коммунистов, которые меня даже оберегали. Например, Херш Смоляр. Он был редактором коммунистической газеты и все такое прочее, но вел себя очень порядочно. Да и еще кое-кому из наших людей, вернувшихся после войны, пока мог — помогал, устраивал на работу и так далее. Коммунисты были разные, но чтобы кто-нибудь из них тогда на меня набросился, оскорбил бранным словом — такого не было. Они понимали, что со мной лучше не связываться. Почему? Не знаю. Ведь револьверы и ППШ [63] Пистолет-пулемет Шпагина. лежали вот здесь, в углу, а не у меня под рукой, так что не знаю, почему они боялись. Но — боялись.

— И долго это оружие лежало у вас в комнате?

— Ой, долго. Когда в 1949 году — не помню уже, по какой причине, — опечатали помещение Бунда, я взял эти пистолеты, сел в такси, поехал туда, сорвал печати и положил пистолеты в шкаф.

— Вы говорите, что доверяли не всем. То есть у вас было чутье на людей?

— Про это я не стану рассказывать — не доверял, и точка. Вы рассказываете подругам ваших жен, с какой любовницей провели прошлую ночь? Нет.

— Вы говорили, что были коммунисты, которые вам помогали. Мечислав Мочар [64] Мечислав Мочар (1913–1986) — государственный деятель, генерал, в 1964–1968 гг. — министр внутренних дел. Организатор антисемитской кампании, начавшейся после подавления студенческих демонстраций в марте 1968 г. входит в их число? Ведь он, будучи начальником местного Управления безопасности, дал вашим людям оружие, когда пошли слухи о возможности погрома в Лодзи.

— Дал. Той ночью, когда должен был состояться погром, он дал оружие, чтобы мы могли защищаться. Кстати, часть этого оружия потом тут у меня лежала.

— Впоследствии у вас были контакты с Мочаром?

— Да, но об этом незачем говорить.

— А как объяснить, что потом, после Марта-68, он инициировал антисемитскую кампанию?

— Это другое дело. Тогда, сразу после войны, он в Лодзи был главный. А если управляешь городом, то все в твоих руках. Когда заходит речь о погроме, только ты можешь отдать приказ о его начале, а не какие-то там мерзавцы. Или по твоему приказу будет погром, или никакого погрома не будет.

— В 1968 году вы не обижались на коллег, которые не впустили вас в больницу?

— На вахтера? На профессора, который всего боялся? Я на него не обижался — я его презирал за то, что он трус. Вместо того чтобы позвонить и сказать: «Не приходи больше», — сам в тот день не пришел на работу, а меня не впустил вахтер.

— И что этот вахтер тогда вам сказал?

— Что ему запретили меня впускать, что мне уже нельзя сюда входить. Но я все равно вошел, поднялся наверх, собрал свои манатки и сказал пару слов этим трусам… Они все попрятались по углам, так им было стыдно.

— А вам случалось завалить какое-нибудь дело?

— Наверняка. Своих ошибок не помнишь, но, конечно, они бывают. Думаете, я всегда все делал хорошо?

— Да, мы так думаем.

— Вы так думаете… Но когда нет опыта, обязательно ошибаешься. Особенно в непредсказуемых ситуациях — скажем, на войне или в больнице. Если ты сделал что-то не так, как надо, либо понимаешь это сразу, либо убеждаешься позже — иногда спустя много лет.

Человек ведь не может не ошибаться. Даже не всякий приказ бывает продуман, очень часто отдаешь его непроизвольно. В данный момент тебе кажется, что надо поступить так-то и так-то, а через час ты понимаешь, что это было неправильно. Хорошо, если не закончится смертью. Но иногда заканчивается.