Моисей Кроль - Страницы моей жизни

– И многие знают биографию этого старика? – спросил я своего приятеля.

– О, да! Но никто не хочет об этом думать. Что было, то было (быль молодцу не укор!) Сейчас его судят по теперешним его делам и по теперешнему его образу жизни, а его теперешние дела и его отношение к людям достойны всякого уважения.

Такая широкая терпимость в Европейской России была бы немыслима. Но в Сибири она имела несомненный raison d\'etre, так как там редко можно было встретить еврейскую семью, которая в своем роду не имела бы «темного пятна». Это объясняется драконовским законом времен Николая I. В силу этого закона всем «честным евреям въезд в Сибирь был воспрещен». В эту страну изгнания могли попадать только евреи-преступники, осужденные на каторгу или на поселение.

Но потомки этих поселенцев доказали, что унаследованная старая еврейская культура в них гораздо сильнее, чем те предосудительные наклонности, которые могли им быть переданы по наследству их сосланными в Сибирь предками. И я могу констатировать, что средний культурный и моральный уровень верхнеудинских евреев в то время был не только не ниже, но во многих отношениях выше этого же уровня в черте оседлости.

Они, например, очень высоко ценили светское образование и с большим уважением относились к образованным людям. При всем демократизме верхнеудинских евреев евреи-интеллигенты были той привилегированной категорией, которой они отводили особое место в своем обществе.

Покидал я Верхнеудинск со смешанным чувством. Мне было радостно, что кончалось мое подневольное житье в Сибири, но в то же время мне было больно, что моим товарищам – Голикову, Спандони и Левенсон – предстояло еще долгие годы томиться в ссылке. Это было очень болезненное чувство, которое я переживал тем острее, что все эти товарищи, не говоря уже о семье Брамсонов, искренне радовались тому, что я получаю свободу и что скоро смогу вернуться в Россию, чтобы зажить там новой жизнью.

После Верхнеудинска Иркутск мне показался очень большим городом, хотя в 1895 году в нем насчитывалось не больше 50–60 тысяч жителей.

Такое преувеличенное представление об Иркутске создавалось благодаря тому, что он играл очень большую роль во всей сибирской жизни. Он тогда являлся чуть ли не самым крупным административным, экономическим и интеллектуальным центром во всей Азиатской России.

В Иркутске тогда усиленно бился пульс русской общественной жизни со всеми ее особенностями – с правовыми ограничениями и преследованиями неблагонадежных, подозрительных и, конечно, евреев. В Иркутске функционировала цензура книг и выходивших там периодических изданий. Гнет царского режима чувствовался во всех областях жизни и в Сибири, на которую правительство смотрело, как на колонию. Было бы невозможно существовать, если бы местная администрация в большинстве случаев не ослабляла суровости режима своим благожелательным отношением к подвластному ей населению. Эта администрация хорошо понимала, что сибирские поселенцы, быть может, не всегда это сознавая, выполняли государственную миссию первостепенной важности, превращая огромный, не обжитый еще, но богатейший край в цветущую часть России.

И поэтому она всемерно старалась не стеснять творческой работы сибирских пионеров – касалось ли это экономической области, культурной, научной или даже общественной.

Так, в процессе развития сибирского края наметились две противоположные системы управления. Одна ставила себе целью как можно строже проводить в сибирской жизни директивы Министерства внутренних дел и департамента полиции; другая, напротив, чутко прислушивалась к нуждам сибирского населения и смотрела сквозь пальцы на ряд отступлений от законов, часто жестоких и совершенно бессмысленных.

Обычно деятельность местной администрации весьма плохо контролировалась центральной властью; этим открывался широкий простор всякому произволу со стороны провинциальных правителей, и бурбон губернатор, или генерал-губернатор был настоящим бедствием для управляемой им области.

Особенно сильно страдали от жестокости таких сатрапов инородческие племена, интеллигенты и политические ссыльные. Можно сказать с уверенностью, что разыгравшаяся в 1889 году в г. Якутске страшная трагедия никогда не имела бы места, если бы якутский губернатор Скрипицын [12] Скрипицын Владимир Николаевич был губернатором Якутии с 1892 по 1903. Во время «Якутской трагедии» (22 марта 1889) не было назначенного губернатора (предыдущий губернатор ушел со своего поста в феврале 1889), его обязанности до мая 1889 исполнял вице-губернатор П.П. Осташкин. – Прим. Н.Ж. , обскурант и жестокий человек, не заупрямился и не требовал бы, чтобы бесчеловечный циркуляр департамента полиции о порядке отправки ссыльных в Колымск выполнялся безоговорочно. Как начальник губернии, проживший в Якутске несколько лет, он хорошо знал, что посылать ссыльных в разгар полярной зимы большими партиями – означало обрекать их на смерть от холода и голода. Будь он мало-мальски порядочным человеком, он мог бы объяснить департаменту полиции, что циркуляр его невыполним при суровых местных климатических условиях и первобытных условиях передвижения по полярной пустыне. Но Скрипицыну захотелось выслужиться ценою гибели многих политических ссыльных, и в результате в Якутске разыгралась страшная драма, унесшая много молодых жизней – и каких жизней! – и потрясшая всю Россию своей бесчеловечностью.

Совсем иначе себя чувствовало сибирское население под управлением таких администраторов, которые понимали, что самая лучшая политика – это как можно меньше вмешиваться в его повседневную жизнь. Не требовалось даже, чтобы такие правители были либерально настроенными людьми. Достаточно было, чтобы они обладали здравым смыслом, известной долей человечности и правильно понимали психологию среднего сибиряка, который умел упорно и тяжко работать, но который дорожил своим достоинством и не давал себе наступать на ногу.

Когда я приехал в Иркутск, генерал-губернаторский пост занимал там генерал Горемыкин. Он был человеком весьма консервативных взглядов, но внутреннее чутье ему подсказывало, что в Восточной Сибири ультрареакционная политика неуместна.

Александр III находил большую опору в консервативном, нередко крепостнически настроенном дворянстве, но Сибирь никогда не знала крепостного права и не имела представления о «благородном» дворянском сословии. «Верхний слой» в Сибири состоял почти исключительно из «самородков», выбившихся в люди только благодаря своей личной энергии и выдающимся способностям. Они поднимались наверх из самой гущи народной. То были разбогатевшие крестьяне или даже потомки каторжан и поселенцев. Эти пионеры создали и сибирскую торговлю, и транспорт, и столь прославленный золотой промысел, и естественно, что они гордились той созидательной ролью, которую они играли в сибирской жизни.