Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век

«Стройная красивость» и мудрая умиротворённость, окружающие Евгения Боратынского в детстве, станут направляющими и формообразующими началами его зрелой поэзии, а болезненное, трагическое содержание будет ей сообщено юношеской разочарованностью поэта, катастрофическим крушением этого недолгого, безмятежного и почти иллюзорного рая.

В 1808 году Боратынские переезжают в Москву. Приходит время серьёзной учёбы. До этого будущий поэт получал исключительно домашнее образование. Причём занимались с ним и отец, и мать.

И вдруг – несчастье: 24 марта 1810-го скоропостижно умирает глава семьи. Александра Фёдоровна остается одна с семью детьми, что, впрочем, не повергает её в уныние, но как бы даже удесятеряет энергию этой незаурядной женщины. Именно благодаря её хлопотам Евгений был принят в Пажеский корпус – самое престижное учебное заведение России.

Подготовка у мальчика была хорошая и соответствовала старшему – 1-му классу, за исключением немецкого языка, который он знал неважно. Должно быть, и Абрам Андреевич, царедворец императора Павла, бредящего Пруссией, знал этот язык не слишком хорошо. Для особы, приближённой к трону, – значительное упущение.

В 1812 году Евгений приступает к занятиям в 4-м классе Пажеского корпуса. И вскоре начинает пробовать себя в стихосложении. Первое его стихотворение было написано по-французски и посвящалось матери. Постоянное серьёзное чтение французской классики XVII–XVIII веков способствует его всё большему и большему увлечению поэзией. Удивительно ли, что преимущественное влияние на культуру его формирующегося мышления оказала опять-таки Франция в лице Вольтера и писателей-энциклопедистов.

К первым своим стихотворным опытам той поры Евгений относился крайне недоверчиво. Без конца правил и правил написанное, стараясь уточнить и углубить мысль, выверить и отшлифовать слово. И никому не показывал, опасаясь, что его стихи лишь самообольщение и вызовут справедливую насмешку. Однако такое целомудренное, потаённое вызревание его поэтического дара хотя и предполагало некоторую задержку в настоящем, зато сулило оригинальность и своеобразие в будущем.

Что же касается Пажеского корпуса, то он слабо гармонировал с возвышенными устремлениями юного поэта. Даже за самые ничтожные проступки учащимся приходилось ложиться под розги. А наказанному полагалось ещё и благодарить своих экзекуторов. Изрядная школа лицемерия и жестокости. Каким откровением явилось подобное насилие для Боратынского, можно только догадываться, ибо до поступления в Корпус был он исключительно добронравным мальчиком. Дома его даже в угол не ставили. Только и слышал: «Бубинька!», «Бубочка!», «Бубушка!»…

Похоже, что, прельстившись элитарностью этого учебного заведения, Александра Фёдоровна совершила большую промашку. Несколько позднее Александром Сергеевичем Пушкиным в записке «О народном воспитании» будет замечено, что нравы Корпуса находятся «в самом гнусном запущении». Да и учёба, основанная на тупой долбёжке, знаний, увы, не прибавляла. По словам Боратынского, нередко выпускались пажи, не знавшие даже четырёх арифметических действий. И чему бы могли научиться родовитые недоросли у своих безродных преподавателей, которых и в грош не ставили? Всевозможные шалости да изощрённое издевательство над учителями – вот излюбленное времяпрепровождение будущих пажей, а там, глядишь, и государственных мужей России.

Шалил вместе со всеми и Боратынский, да так восстановил против себя своих педагогов, что и малейшей надежды на примирение не осталось. Дошло до того, что он, упорствуя в дурном поведении и начитавшись про смелых, благородных разбойников, создаёт в классе «Общество мстителей».

Мстили и учителя. Провалившись на переходном экзамене за 3-й класс, Евгений становится второгодником. Мать в горе, и он, конечно же, обещает исправиться, но уже в октябре того же 1814 года новый начальник характеризует его весьма нелестно: «поведения и нрава дурного». Получив заочное прощение от матери, Боратынский опять пытается взять себя в руки, дабы не огорчать её. А ещё просит мать перевести его в Морскую службу, ибо жаждет опасностей, приключений, подвигов. Мол, гвардию, в которую выпускались пажи, «слишком берегут».

Вот его собственные слова в письме к матери из Петербурга в Мару, куда она к этому времени переехала со всем своим семейством: «Я бы даже предпочёл в полном смысле несчастье невозмутимому покою. По крайней мере, живое и глубокое чувство захватило бы мою душу, по крайней мере, сознание моих бедствий удостоверило бы меня в том, что я существую». В этих строках нетрудно разглядеть и самое искреннее проявление обычного юношеского максимализма, и дань входящему в моду романтизму.

Но только ли? Взрослеющая душа Евгения, заласканного в детские годы, не требует ли теперь всего того, чего ей не достаёт для полноты мироощущения: трудного, горького, болезненного, страшного?

Похоже, что родители будущего поэта, «причёсывая» Марский ландшафт, заодно причесали и душу своего необыкновенно одарённого сына, которая позже, в пору обучения в Пажеском корпусе, попыталась было взъерошиться, но посредством сурового наказания снова была призвана к порядку, усмирена и прилизана.

К марту 1815 года Боратынскому удаётся несколько выправить свои отношения с преподавателями, теперь уже характеризующими его «примерным по поведению и нраву». Но осенью новый рецидив непослушания. Отзывы педагогов становятся всё хуже и хуже. А в феврале 1816 – катастрофа.

Один из товарищей Евгения был домашним вором. Имея ключ от бюро, в котором отец хранил казённые деньги, мальчишка таскал оттуда понемногу, и вся компания лакомилась за этот счёт. «Чердачные наши ужины стали гораздо повкуснее прежних: мы ели конфеты фунтами; но блаженная эта жизнь недолго продолжалась», – не без сожаления о кратковременности приключения уже годы спустя припоминал поэт.

Однажды воришка уехал на каникулы, а ключ оставил друзьям. Тогда Боратынский и его товарищ Ханыков, оба из «Общества мстителей», выпив для смелости по рюмке ликёра и под неким, не особенно хитрым предлогом посетив дом своего легкомысленного одноклассника, украли 500 рублей, сумму по тем временам огромную. Прихватили и оправленную в золото черепаховую табакерку. Поймали их в тот же день, уже растративших большую часть денег и ради золотой оправы изломавших дорогостоящую вещицу.

О происшествии было доложено царю. Александр I, очевидно, желая единым духом исправить растленные нравы Пажеского корпуса, повелел всех участников кражи исключить из его списочного состава и возвратить родителям. В силу императорского указа юноши лишались права служить по гражданскому или военному ведомству, разве что пожелают пойти в солдаты и заработать прощение, которое могло быть достигнуто производством в первый же офицерский чин.