Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Отправился с поэтом в «сторону южную» и его родственник Монго-Столыпин. А по военной почте, опережая их, уже следовало секретное предписание – лишить Лермонтова всякой возможности участвовать в экспедициях, т. е. закрывался путь к выслуге. Очевидно, высокому начальству наскучило вычёркивать его имя из наградных списков, пускай-де послужит тихо и незаметно.

Нужно сказать, что к этому времени военная служба прискучила Михаилу Юрьевичу. Вынужденная жестокость человеческой бойни едва ли не претила этому далеко не кровожадному человеку. Да и горцы своим стремлением к свободе не могли не вызывать у Лермонтова симпатии и сочувствия. Его кавказская поэма «Мцыри» свидетельствует об этом весьма красноречиво. Во время отпуска и сам поэт, и его бабушка предпринимали немалые усилия, чтобы добиться для него отставки. Но всякие попытки уклониться от армейской службы только усиливали ярость «царственного фельдфебеля». Если столетием позднее другой российский тиран в своей борьбе с поэтами ничего лучшего не придумает, как загружать их переводами, чтобы собственного поменьше писали, то у Николая I был свой рецепт – служба и никаких отставок.

И хотя коротки были эти 48 часов, отведённые властями на сборы, но едва ли не спьяну (а какое прощание у русских без вина?) Лермонтова привели к той самой гадалке – немке Киргоф, что напророчила Пушкину гибель от руки высокого белоголового человека. Не пощадила она и Михаила Юрьевича. На вопрос – получит ли он отставку, ответила, как и положено ведьме, со всеми свойственными её званию ухватками и ужимками: мол, получишь другую отставку, после коей уже ни о чём просить не станешь.

По прибытии в Ставрополь Лермонтов и Монго-Столыпин получили назначение на левый фланг Кавказкой линии – в крепость Темир-Хан-Шуры. Однако же существовал соблазн сказаться больными и отправиться в Пятигорск поразвлечься. Михаила Юрьевича привлекал именно этот вариант, а его родственник настаивал на исполнении предписания. Бросили монетку, упала решкой – в Пятигорск! Прибыли 13 мая. Среди прочих друзей и знакомых там оказался и Николай Мартынов, уже вышедший в отставку и приехавший подлечиться.

Лермонтов и Монго-Столыпин поселились на общей квартире, однако же каждый располагал своими отдельными комнатами, а на конюшне Михаил Юрьевич держал двух собственных верховых лошадей. Писал ночами и утром. Прочее время расходовалось по заведённому обычаю на посещение целебных источников, вечеринки в обществе пятигорских дам и молодых офицеров, а также кутежи.

13 июля собрались в доме, принадлежащем наказному атаману Кавказского казачьего войска генерал-майору Верзилину. Сам он в эту пору находился в Варшаве, а тут проживала его жена и две взрослые дочери, среди пятигорской молодёжи прозываемые грациями. На вечеринку обещал прийти и Мартынов, щеголявший в костюме горца. Этот наряд вызывал у Лермонтова постоянные насмешки. «Горец с большим кинжалом» – так не без яду подразнивал поэт бутафорского кавказца. Когда Мартынов появился в дверях гостиной, Михаил Юрьевич беседовал с одной из граций, а Трубецкой музицировал на фортепиано, отчасти заглушая ведущиеся разговоры. Заметив Мартынова, Трубецкой резко оборвал игру, и в наступившей тишине отчётливо прозвучала реплика Лермонтова, обращённая к собеседнице: «свирепый горец». После вечеринки Мартынов нагнал поэта на выходе и сказал: «Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздержаться от шуток на мой счёт, по крайней мере, в присутствии женщин». – «Полноте, – ответил Михаил Юрьевич, – вы действительно сердитесь и вызываете меня?» – «Да, я вас вызываю»…

15 июля, в день роковой дуэли, поэт поведал своему секунданту о задуманных им двух романах: один – о войне с Наполеоном, другой – о кавказской жизни, в котором найдут отражение и Персидская война, и смерть Грибоедова. Поведал Михаил Юрьевич и о своей мечте издавать собственный журнал. А за час до поединка, обедая со своей кузиной Екатериной Быховец, выпросил у неё золотой ободок – бонду, которой девушка скрепляла причёску, выпросил «на счастье», как талисман, и положил в карман сюртука.

После обеда, в шестом часу противники съехались у подошвы Машука справа от дороги, ведущей из Пятигорска в Шотландскую колонию. Грустный намёк, что поэту суждено отправиться к праотцам. Лермонтов выстрелил в воздух, а затем, после тщательного прицеливания, на условленных двенадцати шагах был убит наповал своим школьным товарищем. Пуля, которая могла бы только скользнуть по телу, наткнулась на золотой ободок и рикошетом прошила оба лёгкие поэта насквозь. Убийственно сработавший талисман оказался последним звеном в цепи пагубных суеверий, из которых первые два – Петербургская гадалка и монетка, упавшая в Ставрополе решкой. Столь чуткий к поэтическому слову, Лермонтов оказался глух к предостережениям Господа, воспрещающего обращаться к гаданиям, а также полагаться на дело рук человеческих.

Беспечные секунданты, рассчитывавшие, что дуэль между давними друзьями обернётся примирением и весёлой попойкой, не позаботились ни об экипаже, ни о присутствии доктора. И вот теперь пришлось Монго-Столыпину и Глебову отправляться в Пятигорск за повозкой, а Трубецкой и Васильчиков остались при убитом и насквозь промокли, ибо сразу после смертельного выстрела разразилась необыкновенной силы гроза.

Похоронили Михаила Юрьевича на небольшом Пятигорском кладбище. Местный протоирей Александровский был оштрафован на 25 рублей, хотя никакого обряда в данном случае не совершал, но и сопровождать тело убитого на дуэли священнику не полагалось. Зато случилось так, что поручика Лермонтова в его последний путь несли на руках офицеры всех четырёх полков, в которых он служил: лейб-гвардии Гусарского, Нижегородского драгунского, Гродненского гусарского и Тенгинского пехотного.

Когда умирает молодой человек, возникает ощущение незавершённости пути, ибо его конец почти сливается с началом. Жизнь представляется оборванной на полужесте, полуслове, полувзгляде. Михаил Юрьевич Лермонтов не успел вполне обозначить своего зрелого возраста, дистанцироваться от легкомысленной, взбалмошной, а в чём-то иногда и порочной юности, как это было дано, скажем, Пушкину.

И всё же превращение разбитного и циничного донжуана в серьёзного и глубокого писателя произошло. А случилось оно где-то на рубеже между двумя встречами Лермонтова с Белинским: Пятигорской – в 1837 году и Петербургской – в 1840-м. Виссарион Григорьевич посчитал, что в первый раз Михаил Юрьевич укрылся от него за насмешливой маской светского фата, а потом предстал уже в подлинном виде. Великий критик, вероятно, не учёл, что три года, разделяющие эти два события, были очень существенным этапом краткой по срокам, но интенсивной по чувствам и мыслям жизни поэта, этапом на его пути к самому себе.