Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Только 12 июля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос о выезде Блока в Финляндию и предписало… «улучшить его продовольственное снабжение». Насколько оно было улучшено, можно судить хотя бы по рецепту, который двумя-тремя неделями позднее выписал умирающему доктор. На этом рецепте были перечислены ни лекарства, а продукты, причём, не слишком экзотические: сахар, белая мука, рис, лимоны.

23 июля Политбюро, наконец-то, выносит постановление – разрешить выезд. Однако поэт уже не в силах совершить такую поездку самостоятельно. 29 июля Горький телеграфирует Луначарскому о крайне опасном состоянии Блока, мол, необходимо разрешить выезд и его жене, чтобы она сопровождала больного, мол, самому Александру Александровичу такая поездка уже не по силам.

В это же самое время Губздравотдел Петрограда день за днём тянул свою волынку, не проставляя резолюцию на упомянутом «продуктовом» рецепте. В конце концов, приятель поэта Алянский, которому Любовь Дмитриевна поручила похлопотать перед чиновниками этого самого Губздравотдела, пошёл на рынок и купил на свои деньги часть перечисленных в рецепте продуктов.

Бюрократическая волокита, возобновившаяся после нового обращения Горького, пошла бы, очевидно, по следующему кругу: письма, заседания, постановления, телеграммы, если бы Александр Блок, по примеру своего знаменитого тёзки, не разрубил этот Гордиев узел, освободив от бумажной возни и Горького, и Луначарского, и Политбюро во главе с Лениным, и Губздравотдел. Да и нищему Алянскому тоже не стал в тягость. Тот уже собирался передать Блокам купленные продукты, как телефонный звонок Любови Дмитриевны его опередил: «Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста…»

Хоронили поэта многолюдно и многослёзно. На одни цветы было затрачено куда больше, чем требовалось на сахар, белую муку, рис… Глубокомысленный Андрей Белый не преминул подытожить: «В созвездии (Пушкин, Некрасов, Фет, Баратынский, Тютчев, Жуковский, Державин) вспыхнуло «Александр Блок»». Ну, а сам поэт незадолго до своей смерти выразился на этот счёт гораздо проще: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка». Не забудем, однако, и другое, сказанное им же: «Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне».

В эпилоге повествования о Блоке мне хочется привести стихотворение, которым Александр Александрович обыкновенно заканчивал свои выступления:

Не вернётся назад и Александр Александрович Блок. Впрочем, он, кажется, и не уходил.

Сама фамилия поэта, от латинского humils – смиренный, указывает на его происхождение из духовенства. В XVIII веке такие фамилии было принято давать семинаристам, выходцам из семей сельских священников и дьяконов. Родовые корни просматриваются и в занятиях его не столь отдалённых предков. Дед Николая Степановича по отцовской линии был дьячком в селе Жолудёве Спасского уезда Рязанской губернии, а бабушка – дочерью священника.

Разрыв с династией церковнослужителей пришёлся на отца будущего поэта – Степана Яковлевича Гумилёва, после окончания Рязанской семинарии поступившего на медицинский факультет Московского университета и обучавшегося там за казённый счёт. Получение государственной стипендии – явление по тем временам нечастое и для него тем более насущное, что по смерти отца он должен был помогать своей многодетной матери, для чего ещё и подрабатывал репетиторством. Девушке, с которою студент занимался, было суждено стать его женой.

После свадьбы, приуроченной к окончанию университета, молодожёны уехали в Кронштадт, куда Степан Яковлевич был определён на службу в качестве судового врача. Довелось объехать ему чуть ли не весь свет и многое повидать: плавал на крейсере «Император Николай I», на фрегатах «Пересвет», «Князь Пожарский», на корвете «Варяг».

Потеряв жену, умершую от туберкулёза, Степан Яковлевич пять лет вдовел, а затем женился на сестре своего друга адмирала – Анне Ивановне Львовой. На момент венчания ему исполнилось 42, ей 23 года. Если учесть, что девушка была и красива, и богата, можно предположить только самую пылкую страсть, внушённую ей уже немолодым корабельным врачом, обременённым заботами о семилетней дочери от первого брака. Впрочем, бывает и так, что юные красавицы выходят за пожилых вдовцов как бы сгоряча в отместку обманувшей их любви.

Первый родившейся у Анны Ивановны ребёнок вскоре умер, а следующий – сын Дмитрий появился на свет лишь на седьмом году замужества. 3-го апреля 1886-го всё там же, в Кронштадте, родился у Гумилёвых ещё один мальчик – Николай, будущий поэт. Не прошло года, Степан Яковлевич был уволен в отставку в чине статского советника, и семья переехала в Царское Село.

Анна Ивановна, будучи патриархально-послушной женой, приверженной «Домострою», детей воспитывала в строгих правилах Православия. И не ограничивалась унылой дидактикой, но сама по себе являла пример, который был куда убедительней самых глубокомысленных нотаций. Вот почему безусловная подчинённость Анны Ивановны мужу, помноженная на присущее ей обаяние, исподволь формировали в глазах сыновей представление об идеальной супруге. Удивительно ли, что впоследствии и Дмитриеву избранницу звали Анной, и жёны Николая: сначала – первая, а потом – вторая тоже были Аннами?

Материнская отзывчивость и доброта, опять же, не могли не запечатлеться в характере детей. Так, маленький Коля за неделю припрятывал пряники и конфеты для приходящей богомолки «тётеньки Евгении Ивановны». Припасённое вручал тайком, стесняясь. Ради странницы, чтобы составить ей компанию, соглашался играть в домино или в лото, чего делать не любил.

Как-то летом в имении «Берёзки» Рязанской губернии Николай, глубоко воспринимая материнские рассказы о монашеских подвигах, вырыл на берегу реки пещеру и «играл» в святого отшельника. И даже пробовал творить чудеса. Именно об этих опытах было им впоследствии написано: