Александр Соскин - Лев Яшин. Легендарный вратарь

Яшин же, уверен, вообще не мог попасть в переплет, подобный стрельцовскому или воронинскому И не в том соль, что, вовсе не дурак выпить, он был лишен привычки хлестать как сапожник. Сейчас совсем не модно толковать о честности человека перед собой, товарищами, делом, но эти полузабытые устои для меня главный стержень его натуры, порождавший особую щепетильность к своим обязанностям, собственным промахам и ошибкам, действительным и кажущимся.

Никто как он не терзался ответственностью за игру и положение команды. Никто как он так не волновался, наподобие самых больших актеров, перед любым выходом на поле, эту сценическую площадку футбола (умудрялся иногда даже найти укромный уголок в подтрибунных лабиринтах, чтобы снять предматчевое напряжение двумя-тремя затяжками припрятанного курева). Никто как он не вкладывал в игру столько души и беззаветности (был в 1959 году редакцией «Московского комсомольца» даже награжден специальным призом как самый самоотверженный футболист). Никто как он не терзался и избыточными послематчевыми переживаниями, особенно если сам напортачил или ему почудилось.

«Он очень близко к сердцу принимал свои ошибки, но не любил говорить об этом, – вспоминал Михаил Якушин. – Бывало, курит одну за другой после игры. И молчит…» Другое дело, что это самоедство уже в следующем матче переламывалось его же профессионализмом, возвращая партнерам и болельщикам прежнего Яшина, свежего и готового к новой борьбе.

Как мне кажется, во сто крат важнее смакуемой «фольклорности», что «официоз» никогда не предавал ни свое дело, ни свою команду. Ладно, уберем высокие слова. Если не считать ошибок на поле, иногда серьезных (а игроков, избежавших их, вообще не существует), он не подводил тех, кто возлагал на него особые надежды – ни товарищей по команде, ни тренеров, ни болельщиков. Не сражал их наповал разобранностью, исчезновением со сборов, тем более дебошами или скандалами с последующим отчислением. Не подводил никогда, как его ни обзывай.

Мне по-человечески жаль Эдика Стрельцова, этого легковерного добряка, позволявшего впутать себя в проигрышные житейские ситуации. Но разве человека, навязываемого ему в антиподы, не жаль? Многим болельщикам, которые годами наблюдали на футбольном поле несменяемого Яшина и начитались о нем засахаренных очерков, соответствующих забытой уже «теории бесконфликтности», казалось, особенно в сравнении с тем же Стрельцовым, что он баловень судьбы: более чем успешен, да еще долгожительствует в любимом деле, материально обеспечен (разумеется, по советским меркам), не вылезает из-за границы, непременный участник всяких торжественных церемоний, любим и почитаем пестрой публикой. Не берусь уравнивать стрельцовские тяготы с яшинскими, но непреложный факт, что баловень всемирной славы, увы, не стал баловнем безмятежной жизни.

Футбольная судьба Яшина была полна драматических испытаний, начиная с затяжного, крутого, изматывающего подъема в большой футбол, ожесточенных попреков за действительные и мнимые вратарские неудачи и кончая неприкаянностью, неудовлетворенностью в постфутбольной жизни и многочисленными болезнями, которые довели его до могилы. И уже поэтому внушаемый нам контраст между самыми грандиозными фигурами советского футбола не очень-то вырисовывается.

Футбол, вне сомнения, сфера творчества, особенно когда речь идет о таких крупных мастерах, а, согласно Стендалю, «творчество не может обойтись без людей немного меланхоличных и в чем-то несчастных». Почему, другой вопрос, но у нас ведь принято считать иначе. «Довольно распространено мнение, – пишет один из самых ярких спортивных журналистов яшинской поры Евгений Рубин, – что слава часто приходит к своему избраннику не одна, а в сопровождении неразлучных с ней спутников – счастья и удачи». На примере Яшина, плотно соприкоснувшись с ним, Рубин убедился, что это сильное заблуждение. По-моему, достаточно честно и доброжелательно он пытался разобраться в книге «Пан или пропал!» (2000), почему, покинув поле, Лев Иванович временами опускал руки. Но, ухватившись за слово «лень», вырвавшееся в сердцах из уст самого близкого Яшину человека, так и не докопался до сути. Я же считаю, что «лень» и «Яшин» – понятия несовместные. Так что на последующих страницах возьму на себя смелость в попытке разобраться, почему же вратарь-труженик чувствовал себя так некомфортно, когда перестал ступать на футбольное поле, хотя и остался в самом футболе. Я немного затянул спор с критиками Яшина, потому что их малочисленность компенсируется невероятной, порой назойливой активностью, если не агрессивностью позывов, коли уж низвергнуть невозможно, хоть как-то ослабить, хоть чуть пришпорить высочайший авторитет Яшина в футбольном сообществе. К тому же среди читателей найдется немало тех, кто в силу возраста и (или) малой осведомленности может принять измышления за чистую монету и утвердиться в ложных представлениях. Особенно опасной мне представляется новая, к тому же беспочвенная идеологизация по советским лекалам, только с обратным знаком, сводящаяся в конце концов к обыкновенному попустительству личной ли, общественной ли привычке холить и лелеять отрицательное обаяние (иногда говорят: обаяние порока) заметных исторических фигур, использовать негативный заряд жизненных передряг для придания им большего веса в незрелом сознании и, наоборот, возбуждать недоверие к людям чести и долга, лицам, ничем не замаранным, респектабельным и достойным только доброго отношения. А таким и был Лев Иванович Яшин.

Наших футбольных маэстро, увы, скорее объединяет, чем разъединяет печальная участь слишком раннего прощания с бренным миром, прекрасным и жестоким. Долгожитие среди них тоже, конечно, случается, но очень уж типична до слез обидная трагедия внезапного земного обрыва. Главным образом потому, видно, что живем мы в стране, по которой можно писать историю нескончаемых народных невзгод, гениально сконцентрированную Владимиром Высоцким всего в одной песенной строке – в ней соль российского существования: «А беда на вечный срок задержалася…» И наше проклятие в том, что не умеет Россия ценить и беречь своих сыновей, особенно лучших из них, ни на кого не похожих, выбивающихся из общего ряда, да еще способных, как нигде, коверкать собственную жизнь.

Сейчас-то время, когда не доживают до старости в массе своей и простые смертные. При таком жалком существовании большинства – недоедании, стрессе, нездоровье, пандемии алкогольных отравлений, наркомании, дорожных катастроф, убийств и самоубийств, бедственном состоянии здравоохранения – удивляться не приходится. Но яркие творческие индивиды во все времена были поражены вдобавок одним родом недуга – чрезвычайной чувствительностью, обостренным восприятием суровой реальности, а оно, как правило, усугублялось государственным лицемерием и равнодушием. К Яшину, отличавшемуся не одной лишь вратарской – еще и душевной реакцией (Лев Филатов нашел ему по обыкновению самое точное определение – «комок совести»), это относится в большей степени, чем к любому из его футбольных друзей и сподвижников, – уж слишком близко к сердцу принимал несправедливость и чиновничью немилость, да и треволнения спортивных испытаний.