Александр Костин - Тайна болезни и смерти Пушкина

И было бы самым большим грехом сводить ее, как делается, к красавице Натали, которая «живет» только в ореоле Пушкина и с ним умирает. Пушкин за такое отношение, должно быть, вызвал бы на дуэль» [137].

Правда, тут следует уточнить эту интересную версию в том плане, что чеховская «Душечка» любила своих мужей «последовательно», то есть по мере смены одного мужа другим по «естественным» причинами, а Наталья Николаевна, пользуясь той же терминологией из области электротехники, любила своих мужчин «параллельно». Ведь помимо мужа и государя она любила еще и ПЛН, от которого родила Пушкину двух сыновей.

Действительно, Наталья Николаевна, будучи замужней женщиной, не могла стать фрейлиной императрицы, но Николай I решил эту проблему весьма просто, присвоив придворное звание камер-юнкера ее мужу, приблизив таким образом чету Пушкиных ко Дворцу, за что она была бесконечно ему благодарна. Надо учитывать, что ей в тот момент (январь 1834 года) было всего 22 года, и как женщина, она подобно бутону цветка, только-только распускалась. Ну, а когда по ее ходатайству во фрейлины императрицы были определены ее старшие сестры, красотой сестры не блиставшие, она просто обязана была «отблагодарить» венценосного благодетеля. Свидетельств тому, что Николай I до конца своей жизни любил жену, а потом вдову Пушкина, приводится много, вот одно из них, приведенное в сочинении А.Н. Зинухова.

В 1910 году пришел в Московский исторический музей человек и предложил купить часы с вензелем императора Николая I. Просил он за них 2 тысячи рублей. Когда ему возразили, что часы того не стоят, он сказал, что часы с секретом: «…на внутренней стороне второй крышки миниатюрный портрет Натальи Николаевны Пушкиной». По словам этого человека, дед его служил камердинером при Николае Павловиче; часы эти находились постоянно на письменном столе, дед знал их секрет и, когда Николай 1 умер, взял эти часы, «чтоб не было неловкости в семье».

Музей не смог купить часы. Человек ушел и больше не вернулся. Вероятно, нашел частного коллекционера, который уплатил требуемую сумму.

Удивительно не то, что музей упустил ценную, ключевую реликвию, связанную с трагедией А.С. Пушкина. Удивительно, что никто не дал себе труда поинтересоваться именем последнего камердинера императора Николая I, проследить его потомков и выйти на того, кто предлагал часы музею.

Старый камердинер напрасно волновался. Семья находилась в курсе интимной жизни Николая Павловича» [138].

Спрашивается, а зачем, собственно, Пушкин укатил в Михайловское, если знал прекрасно, что больше никакой «Болдинской осени» у него не будет? Создается впечатление, что он сам предоставил возможность сближения Николая I и Натальи Николаевны, до этого пристально следивший за развитием романтических отношений между ними. Он ни на минуту не сомневался, что усиленные ухаживания Дантеса за его женой есть всего лишь «прикрытие» этого романа. И чем «подробнее» жена рассказывала ему о «домогательствах» Дантеса, тем тверже становилось его убеждение, что дело тут не в Дантесе и он усиленно искал выхода из создавшегося положения.

В. Козаровецкий, активно поддержавший версию А. Лациса о якобы прогрессирующей у Пушкина «болезни Паркинсона», выдвинул версию, что Пушкин искал спасение от болезни, сменив городской образ жизни на здоровый деревенский: «Пушкин уже знает, что его единственным спасением от грозной болезни может быть только возврат к деревенскому образу жизни, при котором он чувствовал себя гораздо лучше, что именно после переезда в город болезнь ускорилась и что приостановить ее можно только вернувшись к прежнему, оздоровительному образу жизни. Вопрос лишь в том, не слишком ли поздно он спохватился. Эта поездка в деревню и должна была дать ответ на этот вопрос. Ответ был необнадеживающим: болезнь зашла слишком далеко. Стало ясно, что он должен готовиться к уходу, чтобы не дать болезни приковать его к креслу паралитика. Вся переписка Пушкина этого времени проникнута тревогой этого знания; к этому же времени относятся и его самые отчаянные стихи о близкой смерти – «Родрик» и «Странник».

«Еще не было анонимных писем, – писал Лацис. – Но уже было ведомо: настали последние дни. Пришла пора исчезнуть. Надлежало тщательно замаскировать предстоящее самоубийство. На лексиконе нашего времени можно сказать, что в исполнители напросился Дантес. А заказчиком был сам поэт» [139].

Ранее мы показали, что никаких грозных симптомов проявления «болезни Паркинсона» к тому времени у Пушкина не проявились, но в данной версии, на наш взгляд, имеется одно рациональное зерно. Пушкин поехал в Михайловское прежде всего затем, чтобы навсегда попрощаться с этим милым для него уголком любимой Родины, с которым связано так много прекрасных романтических увлечений, где он написал «Бориса Годунова» и ряд других поэтических шедевров. Но у него была еще одна сверхзадача – постараться проверить на практике все ли уже потеряно, или может еще есть надежда на возвращение былых источников его поэтического вдохновения. Ведь недаром же он пишет в письме к А.И. Беклешовой столь трогательное приглашение своей бывшей возлюбленной: «Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться». Ранее мы уже приводили содержание этого письма от 11–18 сентября 1835 года из Тригорска в Псков. С Александрой Ивановной Беклешовой, урожденной Осиповой, пройти «тест» на романтическую пригодность не удалось, но ведь рядом есть Прасковья Александровна Осипова, которая, несмотря на значительную разницу в возрасте, любила Пушкина не только как сына, но и как темпераментного мужчину. «Любви все возрасты покорны», так что не будем осуждать ни Прасковью Александровну, ни, тем более, Пушкина, которого всегда тянуло к опытным женщинам, значительно старше его, и которым он посвятил не одно поэтическое творение. В частности, П.А. Осиповой посвящены стихотворения: «Простите, верные дубравы» (1817), «Подражания Корану» (1824 г.), «Быть может уж недолго мне» (1825 г.) и «Цветы последние милей» (1825):

Прощаясь с Михайловским и Тригорским, Пушкин как бы исполнил свое пророческое «сладкое мечтание», высказанное им в самом «светлом» 1817 году, когда он покидал эти места, уходя в большое жизненное плавание: