Александр Костин - Тайна болезни и смерти Пушкина

Это стихотворение, по-своему, тоже итоговое, оно вплотную примыкает к «каменноостровскому циклу». Пушкин, уже решивший вскоре уйти в небытие, подводит итог жизни первого лицейского поколения, некогда счастливого и полного радужных надежд.

Собрались, как всегда, у «лицейского старосты», то есть у Михаила Лукьяновича Яковлева (19.09.1798–4.01.1862 г.), пришло 11 человек, в том числе: П. Юдин, П. Мясоедов, П. Гревениц, М. Яковлев, А. Мартынов, М. Корф, А. Пушкин, А. Илличевский, С. Комовский, Ф. Стевен, К. Данзас. «Протокол» написан до 5-го пункта включительно Пушкиным, с пункта 6-го – Яковлевым; Яковлев приписал: «Пушкин начал читать стихи на 25-тилетие Лицея, но всех стихов не припомнил и кроме того отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить в оригинале к сегодняшнему протоколу». Собрались все в половине пятого, разошлись в половине десятого.

М.Л. Яковлев не запротоколировал странный эпизод, случившийся во время чтения Пушкиным своего послания: «Он развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал… Как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван. Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину» [195].

Пушкин уже твердо знал, что это последняя встреча с лицейскими товарищами, которые были немало смущены и догадывались, что с Пушкиным происходит нечто трагическое, что нашло свое отражение в самом стихотворении, оставшемся незаконченным. Позаимствуем отдельные фрагменты из анализа этого произведения, сделанного Л.М. Аринштейном: «Поражает эпическое спокойствие стихотворения – его торжественная интонация, замедленный ритм, смысловое содержание… Ведь писалось оно не в спокойной – разумеется, относительно спокойной – обстановке Каменного острова, а в доме на Мойке, которому суждено было стать последним пристанищем Пушкина, в те дни, когда тревоги минувшей зимы уже вновь возникли перед его внутренним взором:

И развивается стихотворение в строгом соответствии с законами классической поэтики: после восьми первых стихов о безмятежной юности следует предсказуемая антитеза – те же лицеисты двадцать пять лет спустя:

Что ж, это «общий закон» старения. С ним Пушкин уже давно смирился и охотно делится своим знанием с друзьями:

После чего от личных судеб он переходит, опять-таки не отступая от классической поэтики, к размышлениям, относящимся к историческим судьбам России. Пропущенные через призму времени исторические события лицейской юности приобретают особую значимость – оттенок особо высокой торжественности:

Как и прежде, в эпохе Французской революции и наполеоновских войн Пушкин видит грандиозный разлом в истории человечества, положивший начало новому, «железному» веку, столь ненавистному нравственному чувству поэта. Тонким подбором лексики, восходящей к пророчеству Царя Давида, предсказавшего тревожное «смятение народов», отвергающих фундаментальные нравственные ценности, Пушкин дает представление о масштабности происходящего:

И далее – о поражении Наполеона и, пожалуй, впервые с особым пафосом – добрые слова об Александре I («Народов друг, спаситель их свободы!») и столь же добрые («Суровый и могучий») – о ныне здравствующем Императоре. И все же – таков удивительный эффект этого стихотворения – читатель постоянно ощущает, что та страшная кровавая эпоха в представлении Пушкина чем-то лучше, светлее того, что есть, и того, что надвигается. Как будто слова «Теперь не то… И чаще мы вздыхаем и молчим» отнесены не только к лицейскому братству, но и к нынешним и будущим судьбам народов.

Стихотворение обрывается неожиданно:

В этой незавершенности последнего поэтического произведения Пушкина, и в том, что оно неожиданно прервалось, как лопнувшая струна у инструмента, в сопровождении которого исполнялась песня, также заключен глубокий, мистический смысл. Поэт ушел, прервав свою песню, и даже сам факт, что Пушкин разрыдался и не смог до конца дочитать свое последнее поэтическое творение, говорит о том, что с этого момента еще громче застучал метроном, отсчитывающий последние месяцы (3), недели (1) и дни (3) (задачка для модных ныне исследователей, пишущих на темы пушкинского мистицизма, пророчества, масонства и эзотеризма).

В начале ноября 1836 года (по некоторым оценкам – 2-го) состоялось якобы свидание Натальи Николаевны с Дантесом, о чем «усердно хлопотал» старик Геккерн и устроил он его в доме Идалии Полетики, близкой подруги и дальней родственницы Гончаровых. По существующей легенде Идалия обманом заманила Наталью Николаевну к себе на квартиру и оставила ее наедине с Дантесом, который уже ожидал ее там. Вместо того, чтобы броситься к ней к ноги, или, заключив в свои объятия, начать страстно объясняться в любви, он не находит ничего лучшего как, выхватив пистолет, демонстрировать готовность застрелиться, если «она не отдаст ему себя». Свершиться «греху» или «трагедии» помешала, якобы, малолетняя дочь Идалии, которая неожиданно вошла в комнату, после чего Пушкина сбежала и «вся впопыхах» явилась к Вяземским. Здесь она с негодованием рассказала княгине Вере Федоровне, «как ей удалось избегнуть настойчивые преследования Дантеса». Естественно, что она обо всем рассказала и мужу, который, не поверив ни единому ее слову, быстро оценил сложившуюся, в пользу его плана, ситуацию и приступил к немедленным действиям.

В этом «рандеву» отметим сразу же три «натяжки». Как же небрежно готовила Идалия эту встречу, если оставила свою малолетнюю дочь, которая все и «испортила»? Во-вторых, если Дантес пришел с твердым намерением застрелиться в случае отказа Натали в близости, то почему он этого не сделал, когда она в ужасе сбежала от него? Тем более, что сия некрасивая и унизительная для него история тот час станет достоянием гласности высшего общества? И, наконец, в-третьих, почему Натали «вся впопыхах» кинулась к княгине Вяземской, а не к самому Пушкину, или, на худой конец, к своей старшей сестре Александрине? Похоже, ей важнее было донести именно до высшего общества этот нелепый казус в истории их адюльтера, чем поплакаться в жилетку мужу или в сорочку сестры по поводу сильнейшего стресса, полученного в ходе «исторического» свидания.